Георгий Пахимер - История о Михаиле и Андронике Палеофагах

20. Здесь кстати рассказать об одном случае с ритором, на которого ужасно было глядеть и со стороны, а еще ужаснее испытать что-либо подобное. Хотя рассказываемое происшествие относится не к этому времени, а случилось прежде; однако ж мы вносим его сюда в образец тогдашнего насилия, соединяя с другими жестокостями и этот жестокий поступок. Горе, горе нам, что и после стольких страданий, нас немилосердно осуждали! Что говорить — осуждали? И теперь еще осуждают те самые люди, которые пришли позднее нас, не показали своего лица, не подали голоса и не потерпели ни малейшего вреда единственно потому, что таились в неизвестности и не проявили ни малейшей ревности. Вы ли это — предстоятели церквей? Где стояли вы? Где ходили? Какую показали ревность об общем благе? Но упрек не вам, а принявшим (соединение), — и им тем более, что они особенно нападали на нас. Впрочем, довольно об этом. Теперь время начать обещанный рассказ.

Был день собрания в священных царских палатах, и на священное собрание явились иеромонахи, священники и монахи, сколько находилось их в городе. Пришел и патриарх, и весь собор. Предметом рассуждения был тот, занимавший всех мир. Когда все уселись и двое приверженцев царя — архидиакон Мелитиниот и протапостоларий Киприй удостоены были чести занять места, — ритор Оловол стоял и ожидал от царя позволения сесть. Так как ему не было указано кресло, то он вышел в другую комнату и сел. Потом когда начали рассуждать и стали искать ритора, считая полезным его присутствие, он позван был и, чувствуя нанесенное себе бесчестие, предстал пред царя не с видом кротости, — на вопросы не отвечал; и между тем, как царь надеялся найти в нем поддержку своих мнений, тот совершенно изменил прежний образ мыслей и объявлял царю противное, утверждая, что никогда не согласится на предложенное требование. Царем вдруг овладела ярость, и он разразился криком: ты всегда неприязнен царю и постоянно меняешься в своих мыслях — не по другой какой причине, а только по своей ко мне ненависти, которая написана у тебя на носу [105] Выше в книге III, гл. II сказано, что Оловол, за преданность юному Иоанну, лишен был носа. , напоминающем тебе о понесенном наказании. Выведенный из себя непомерною страстью честолюбия и раздраженный вместе мыслию о своем унижении, ритор высказал действительную причину испытанного им наказания: причина состояла в том, говорил Оловол, что он был предан малолетнему царю Иоанну. Едва он произнес это, как приверженцы царя, желая показать наперерыв друг перед другом свое к нему усердие, бросились, — кто откуда — на ритора и хотели растерзать его. Но царь, как бы по человеколюбию, воспретил это, отложивши свое мщение, как после оказалось, до более удобного времени. Подпавши гневу царя, ритор прибег в церковь и искал в ней спасения: но царь, взяв его оттуда, сослал в Никею и, как бы желая ему добра, отправил в монастырь Иакинфа. Не прошло еще и года после того, как поднятый вопрос о соединении всколебал души восточных христиан. Царь, пользуясь нисколько неприличными ему доносами, услышал уже, что ритор отказывается принять предписанное соглашение и, находя в этом удобный случай — его наказать, а нас убедить, что он стоит такого наказания, — дает приказ привести его в город в оковах, и сперва подвергает жестоким и бесчеловечным пыткам, а потом устрояет следующий новый [106] Это был триумф конечно необыкновенный, однако ж, в Константинополе не новый. Подобный этому видела и в своей истории (к. 12) описывает еще Анна Комнина. τς δ κεφαλς, говорит она, ντοσθίοις βον κα προβάτων ταινίας δίκην κοσμήσαντες. триумф. Он велел надеть на шеи длинные веревки сперва ему, за ним второму — Иаситу Мелию, и так далее подряд до десяти человек, а на конце всех — племяннице его, как будто за чародейство; потом первых двух велел обвешать овечьими внутренностями со всеми находившимися в них нечистотами, — за то, будто они не покорны царю, а ритора сверх того приказал постоянно бить по устам овечьими печенями, и в такой торжественной процессии водить их по всему городу, около же церкви подвергать их еще большему бесчестью, угрожая чрез это духовным лицам и наводя на них страх.

Это происходило в шестой день месяца елафиволиона [107] Елафиволион у Пахимера — месяц октябрь, как это видно и из того, что предшествующий ему αμσως гамилион есть сентябрь. В афинском календаре октябрю соответствует Μεταγειτνειν. наступившего года, спустя шесть дней после смерти патриарха Арсения, который умер в заточении на острове тридцатого гамилиона. Видя висящую над собою опасность, духовные начали умолять державного избавить их от своего гнева и водворить спокойствие, пока не возвратятся из Рима послы: но многократные просьбы не убедили его; напротив было объявлено, что просители будут обвинены в оскорблении величества, если не станут исполнять предписанных условий. Когда же иные, боясь подвергнуться еще большему насилию, стали спасаться бегством, — царь тотчас приказал составить золотую буллу, в которой под самыми страшными клятвами уверял, что ему и на мысль не приходило употреблять насилие, или каким-нибудь образом домогаться сделать к символу прибавление хотя бы-то одной иоты или черты, что он не искал больше ничего, кроме соглашения в трех пунктах: в признании первенства папы, в праве апелляции на его имя и в провозглашении его имени, — да и то лишь на словах, для целей государственного домостроительства; потому что в противном случае произошло бы много бедствий и пришлось бы терпеть гораздо ужаснейшее зло. Написав и подписав это объявление, и скрепив золотою печатью, он посылает его в церковь чрез протасинкрита неокесарийца Михаила. Обеспеченные этою грамотою, архиереи подписали (предложенные условия). Правда, некоторые и теперь отказались и за то сосланы в ссылку, но чрез несколько времени, изменив свой образ мыслей, были возвращены и присоединились к церкви; так что из принадлежащих к клиру никто не остался в изгнании.

21. Теперь надобно рассказать и о том, что случилось с послами. Отплыли они в дурное время, потому что вошли на корабли и отправились в путь в начале месяца крония, а в конце того же месяца пристали к Малее [108] Малея — мыс Пелопонеса, на северной стороне Лаконии, вдающийся в море на 50 т. шагов и, по дующим около него противным ветрам, весьма опасный для мореплавателей. Отсюда произошла пословица: приближаясь к Малее, забудь о домашних. Поэтому без сомнения и Пахимер называет ее ξυλφαγον, то есть разрушающею или пожирающею построенные из дерева корабли. Hofm. Lex. , которую обыкновенно называют древоядною. В наступившей тогда великий пяток вечером надлежало им продолжать свой путь, — и они тут же испытали страшное кораблекрушение; ибо вдруг всколыхались волны и ветер, дувший с Геллеспонта, покрыв облаками сушу и море, распространил по земле такую тьму, что будто бы наступила тогда настоящая ночь, какая бывает по захождении солнца, кроме только блеска луны и звезд. Сильное движение воздуха и быстрые порывы разносторонних ветров произвели на море до того страшную бурю, что угрожали плывущим крайнею опасностью. Эта буря прежде всего разлучила корабли; так что находившиеся на одном из них не могли знать, куда направился другой, ибо кормчие не в состоянии были управиться с волнами, которые неистово ударяясь о суда, несли их по своей воле. Находившиеся с Германом и великим Логофетом направили свою трииру по ветру, в открытое море, и доверившись морю, поступили благоразумнее, чем другие, которые, при виде опасности, потеряв присутствие духа и надеясь найти спасение в какой-нибудь пристани, стали держаться ближе к твердой земле и, хотя тоже боялись попасть на мель, однако не отважились довериться открытому морю. Поэтому, когда от напора волн кормчий не мог справиться с кораблем, они вдруг ударились о берег и целым кораблем погрузились в воду, вместе с царскими дарами и драгоценным напрестольным облачением; так что из всех спасся только один, который и возвестил о случившемся несчастье. Так узнали о погибели бывших на том корабле гражданских чинов. А те, которые находились на другой триире с епископами и великим логофетом, проборовшись целую ночь с волнами и морем, хотя и близки были к опасности потонуть, однако на заре кое-как, с величайшими усилиями, достигли Метоны [109] Город Метона был и во Фракии, как свидетельствуют Свида и Стефан, и в Македонии, как это видно из указаний Страбона, Фукидида, Стефана и Плиния; а Гезихий упоминает еще о Метоне Фессалийской. Но корабль, на котором плыли царские послы от Малеи, гонимый Геллеспонтским или северным ветром, не мог попасть ни в который из них; потому что в таком случае он должен бы был плыть назад, против ветра. Для решения этого недоумения, надобно заметить, что у Павзания, вероятно, эта самая Метона называется Μοδώνη; а Μοδώνη у него — тот самый приморский город в Сицилии, который ныне называется Модоном. Итак, послы прибыли в Модон. и сверх всякого чаяния избежали предстоявшего бедствия. Остановившись здесь на несколько дней, чтобы узнать о другой триире, не удалось ли также и ей спастись от бури, они в скором времени получили горькое известие. Итак, оставшись теперь одни и не видя, однако ж, причины возвращаться назад, они решились продолжать путь и поплыли к Риму, а потом чрез несколько дней, принятые папою, исполнили возложенное на них поручение. Папа принял послов с радостью, одарил их тиарами, митрами и перстнями, которые у них обыкновенно носят архиереи. Проведши там весну и лето и постоянно получая от папы знаки благосклонности, они выполнили обязанности своего посольства и, по наступлении осени, вместе с папскими послами, возвратились в Константинополь.