Пётр Половцов - Дни Затмения

Конно-артиллеристы очень твердо, но со злобными нотами в голосах, заявляют мне, что они теперь не верят ни правительству, ни Совету, так как оба эти учреждения только покровительствуют немецким шпионам, а потому Гвардейская конная артиллерия решила свою драгоценную добычу передать лично мне, крепко надеясь на то, что я по крайней мере не выпущу эту мерзавку на следующий же день. Обещаюсь им, что, пока я стою у власти, она выпущена не будет, сердечно благодарю их за правильное понимание долга и за оказанную моей контрразведке услугу, но заканчиваю тем, что бабу так бить не следовало бы. Вижу по солдатским лицам, что госпожа Суменсон отделалась, по их мнению, еще слишком легко, а потому на этой подробности не настаиваю. Никитин принимает арестованную вместе с найденным в ее квартире чемоданом и, поблагодарив еще раз артиллеристов, отпускаю их домой.

В 3 часа ночи еду в Пересыльную тюрьму. Проверяю караул. Потом убеждаюсь в наличии госпожи Суменсон, заглянув в дверное окошко ее номера: она спит без всяких одежд, — вдобавок, скинув одеяло и, по-видимому, солдатские кулаки оставили следы не только на ее лице. Вернувшись в штаб, посылаю в Павловск телеграмму, сообщая конно-артиллеристам порядок окарауливания их крестницы: пускай знают, что к данному обещанию я не отношусь легкомысленно.

Сообразуясь с этими новыми веяниями в казармах, я начинаю выпускать когти. Посылаю одну сотню казаков навестить товарищей-сорокалетних на Семеновском плацу. Этого оказывается вполне достаточно, и знаменитая республика ликвидируется во мгновение ока. Ее подданные быстро нагромождаются на поезда и исчезают в туманной дали, — куда? — не мое дело.

Потом приглашаю командира стрелков 3-го полка и предлагаю ему немедленно собрать всю его компанию в Царском Селе, удалив, таким образом, из столицы стрелков из Петропавловской крепости и из казарм на Гороховой около Мариинского дворца. Говорю, что прямых доказательств их участия в восстании у меня нет, но большевистские тенденции их мне достаточно известны, а потому сосредоточение их в здоровой атмосфере царскосельского гарнизона будет им очень полезно. Такое распоряжение, конечно, идет в разрез с точкой зрения Совета на святость постановления о невыводе из столицы войск, участвовавших в революции, но раз, с благословения правительства, я расформировываю несколько полков за участие в восстании, никто из-за нескольких рот ко мне не придерется, а для очистки столицы от ненадежных войск эта мера необходима.

Между прочим, в 3-м стрелковом произошел любопытный случай: один из офицеров, председатель солдатского комитета на Гороховой, торжественно принес мне однажды резолюцию стрелков — беспрекословно и свято, при всяких обстоятельствах, исполнять только мои приказания. После восстания выяснилось, что чуть ли не в тот же день комитет стрелков в Петропавловской крепости вынес постановление о беспрекословном подчинении одному только Ленину, причем это постановление было написано рукой того же офицера, что и резолюция на Гороховой.

Будучи допрошен по поводу такого курьеза, находчивый юноша объяснил, что в Петропавловской крепости он только присутствовал и в прениях не участвовал, но что ввиду отсутствия грамотных сочленов комитет попросил его записать постановление. Эта уловка не спасает его от моего гнева, и он отправляется под арест в Комендантское Управление вместе с другими офицерами, проявившими провокаторские наклонности во время восстания. Об их аресте, с объяснением причин, отдаю в приказе по округу.

Вообще тон приказов меняю резко. Издаю один, где требую большей аккуратности при несении караульной службы, говоря, что необходимо немедленно со всех постов скамейки, табуретки и «прочую дрянь» убрать; заканчиваю требованием, чтобы солдаты ходили прилично одетыми и с погонами, «дабы можно было во всякое время отличить солдата от беглого арестанта».

Злые языки совершенно неосновательно решили, что я намекаю на тужурку без погон, носимую Керенским, но больше всех обиделся Кузьмин, заявивший мне, что среди арестантов бывают очень порядочные люди. Прошу его припомнить собственные его арестантские дни при старом режиме и спрашиваю, имел ли он тогда воинский вид. Сознается, что нет, и ничего после этого не может возразить против редакции моего приказа.

Керенский, слава Богу, на свой счет моих слов не принял; наоборот, прислал ко мне Якубовича с выражением полного удовольствия по поводу моих приказов и обещанием всякой поддержки, если я буду действовать столь энергично. По-видимому, в Довмине они считают словесные и письменные извержения за истинное проявление деятельности.

Говорю, что подобные приказы я и перед восстанием мог бы писать дюжинами, но тогда они бы не соответствовали настроению, — никто бы их не исполнял и я приучил бы солдат смотреть на мои приказы, как на воззвания Временного Правительства. А теперь я убежден, что они будут прочтены и исполнены. За обещанную поддержку сердечно благодарю, и даже кончаем разговор объятиями, несмотря на то, что на младотурецкие совещания у Пальчинского Якубович больше не приглашается после его двусмысленного поведения по отношению ко мне в дни восстания.

Быть может, Керенский, действительно, одумался и с ним можно будет работать. Слухи про нашу ссору распространились в публике, и кое-какие намеки появились в газетах. По моему требованию, Кабинет военного министра {174} написал официальное опровержение, доказывая, что, наоборот, мною очень довольны. Но даже участие Терещенко, по-видимому, стало известным. Сужу по тому, что, совершив однажды поздно вечером объезд города на машине броневого отряда, и при возвращении в штаб, проезжая мимо фасада Министерства иностранных дел, я услышал из уст автомобильного офицера забавное предложение: «А не прикажете ли выкатить пару броневиков и хорошенько обстрелять это учреждение?» Отказываюсь от любезного предложения.

Другой результат всех этих слухов проявился в том, что как-то ночью получаю таинственное приглашение на закрытое заседание главарей казачьего съезда на Надеждинской. Ничтоже сумняшеся, еду. Они меня просят осветить им политическое положение. Говорю, что раз заседание келейно, то я могу по дружбе это сделать, и весьма откровенно выкладываю им многое. Они очень благодарят, но, видимо, я на них нагнал некоторую тоску. Очевидно, огромное большинство Керенского недолюбливает, но последние его сторонники убеждаются в его непригодности на роли «спасителя Отечества». Кое-кто из более горячих голов говорит о необходимости грозного протеста от лица всего казачества. Указываю на вероятную бесполезность такого шага, соединенную с опасностью попасть в контрреволюционеры, хотя, конечно, попытка не пытка. Мое всегдашнее мнение таково, что в столице им нельзя ничего сделать и что главная их задача — охранять объединенное казачество от проникновения большевизма. Представители молодежи, по-видимому, ожидали от меня более энергичного поощрения на решительные действия. Однако, расстаемся с массой взаимных любезностей.