Лев Остерман - Римская история в лицах

Философ и толпа

Из письма № 5:

«...Будем делать все, чтобы жить лучше, чем толпа, а не наперекор толпе, иначе мы отпугнем от себя и обратим в бегство тех, кого хотели исправить. Из страха, что придется подражать нам во всем, они не пожелают подражать нам ни в чем — только этого мы и добьемся. Первое, что обещает дать философия, — это умение жить среди людей, благожелательность и общительность; но несходство с людьми не позволит нам сдержать это обещание. Позаботимся же, чтобы то, чем мы хотим вызвать восхищение, не вызывало смеха и неприязни. Ведь у нас нет другой цели, как только жить в согласии с природой. Но противно природе изнурять свое тело, ненавидеть легкодоступную опрятность, предпочитая ей нечистоплотность, избирать пищу только дешевую, но грубую и отвратительную. Только страсть к роскоши желает одного лишь изысканного — но только безумие избегает недорогого и общеупотребительного. Философия требует умеренности — не пытки, а умеренность не должна быть непременно неопрятной. Вот мера, которая мне по душе: пусть в нашей жизни сочетаются добрые нравы с нравами большинства, пусть люди удивляются ей, но признают. — «Как же так? Неужто мы будем поступать как все прочие, и между ними и нами не будет никакого различия?» — Будет, и очень большое. Пусть тот, кто приглядится к нам ближе, знает, насколько отличаемся мы от толпы. Пусть вошедший в наш дом дивится нам, а не нашей посуде. Велик тот человек, кто глиняной утварью пользуется как серебряной, но не менее велик и тот, кто серебряной пользуется как глиняной. Слаб духом тот, кому богатство не по силам».

Из письма № 7:

«...Дальше от народа пусть держится тот, в ком душа еще не окрепла и не стала стойкой в добре: такой легко переходит на сторону большинства. Даже Сократ, Катон и Лелий отступили бы от своих добродетелей посреди несхожей с ними толпы, а уж из нас, как ни совершенствуем мы свою природу, ни один не устоит перед натиском со всех сторон подступающих пороков... Что же, по-твоему, будет с нашими нравами, если на них ополчится целый народ? Непременно ты или станешь ему подражать, или его возненавидишь. Между тем и того, и другого надо избегать: нельзя уподобляться злым, оттого что их много, нельзя ненавидеть многих, оттого что им не уподобляешься. Уходи в себя, насколько можешь; проводи время только с теми, кто сделает тебя лучше, допускай к себе только тех, кого ты сам можешь сделать лучше. И то, и другое совершается взаимно, люди учатся, обучая. Значит, незачем тебе ради честолюбивого желания выставлять напоказ свой дар, выходить на середину толпы и читать ей вслух либо рассуждать перед нею: по-моему, это стоило бы делать, будь твой товар ей по душе, а так никто тебя не поймет».

Из письма № 29:

«...Ты спросишь: «К чему мне беречь слова? Ведь они ничего не стоят! Мне не дано знать, помогут ли мои уговоры тому или этому, но я знаю, уговаривая многих, кому-нибудь да помогу. Нужно всякому протягивать руку, и не может быть, чтобы из многих попыток ни одна не принесла успеха». — Нет, Луцилий, я не думаю, чтобы великому человеку следовало так поступать: влияние его будет подорвано и потеряет силу среди тех, кого могло бы исправить, не будь оно прежде изношено. Стрелок из лука должен не изредка попадать, но изредка давать промах...

Как может быть дорог народу тот, кому дорога добродетель? Благосклонность народа иначе как постыдными уловками не приобретешь. Толпе нужно уподобиться: не признав своим, она тебя не полюбит. Дело не в том, каким ты кажешься прочим, а в том, каким сам себе кажешься. Только низким путем можно снискать любовь низких. Что же дает тебе хваленая философия, высочайшая из всех наук? А вот что: ты предпочтешь нравиться самому себе, а не народу... А если я увижу, что благосклонные голоса толпы превозносят тебя, если при твоем появлении поднимаются крики и рукоплескания, какими награждают мимов, если тебя по всему городу будут расхваливать женщины и мальчишки — как же мне не пожалеть тебя? Ведь я знаю, каким путем попадают во всеобщие любимцы. Будь здоров...»

Смутным мы вправе назвать отрезок времени между смертью Нерона и приходом к власти императора Веспасиана. За каких-то полтора года сменилось три императора (все трое умерли насильственной смертью), произошло несколько мятежей и междоусобных сражений. Этих недолговечных императоров, персонажей по-своему небезынтересных, мы увидим точно на фотографии — без движения. Для какой-либо их эволюции не было времени. Равно как и для государственной деятельности, если не считать таковой борьбу за власть. Зато на авансцене нашей истории будет находиться новый «персонаж», который в эти злополучные восемнадцать месяцев станет играть главную роль. Потом он на время отойдет в тень, чтобы примерно через столетие (за рамками этой книги) завладеть уже всей сценой. Легко догадаться, что я имею в виду римское войско. Но не как послушный инструмент в руках честолюбивого полководца, а как самостоятельную, неуправляемую и сокрушительную силу. Мы постараемся приглядеться к ней повнимательнее.

В апреле 68-го года этот «персонаж», как мы помним, заявил о себе восстанием галльских легионов под руководством наместника Галлии Юния Виндекса. Он разослал приглашение присоединиться к мятежу другим наместникам провинций, а управителю Испании, знатному и заслуженному полководцу Сервию Гальбе, предложил стать во главе всего дела. Гальбе в эту пору было семьдесят три года. Службу он начал еще при Тиберии. В тридцать шесть лет был уже консулом. Затем прославился в сражениях с германцами. При Клавдии успешно управлял Африкой, где, по словам Светония, навел порядок с усердной строгостью и справедливостью даже в мелочах. Уже почтенному шестидесятичетырехлетнему сенатору Нерон поручил наместничество в Испании.

Римлянин старого закала, сурового, спартанского образа жизни, требовательный, а иногда и жестокий в отношениях с подчиненными, Гальба вместе с тем легко попадал под влияние своих приближенных. Тацит в таких словах набрасывает его не слишком лестную характеристику:

«Семья его принадлежала к древней знати и славилась своими богатствами. Его самого нельзя было назвать ни дурным, ни хорошим. Он скорее был лишен пороков, чем обладал достоинствами. Безразличен к славе не был, но и не гонялся за ней. Чужих денег не искал, со своими был бережлив, на государственные скуп. Если среди его друзей или вольноотпущенников случались люди хорошие, он был к ним снисходителен и не перечил ни в чем, но зато и дурным людям прощал все самым недопустимым образом. Тем не менее, все принимали его слабость и нерешительность за мудрость — отчасти благодаря знатности его происхождения, отчасти же из страха, который в те времена владел каждым». (Тацит, История, 1, 49)