Дэвид Маккалоу - Вечная тайна лабиринта

Главный герой комического романа Владимира Набокова «Пнин» утверждает, что Сальвадор Дали и Норман Рокуэлл были рождены близнецами, но Дали в детстве похитили цыгане. Что-то подобное можно сказать о лабиринтах и путаницах. И те и другие суть попытка справиться с хаосом, но старший, уникурсальный лабиринт пошел в церковь и обрел свой путь через веру, полагая, что путь его — каким бы извилистым и запутанным он ни был — в конечном итоге приведет к цели. Ну а путаница, которая, возможно, и связалась с дурной компанией, представляет собой паясничающее и порой пугающее восхваление памяти и обучения. Пускай дорога полна неверных поворотов и тупиков, но идущий может учиться на этих ошибках и добиться успеха. Лабиринт может стать путем к внутреннему миру, спокойствию и пониманию, ну а путаница получает удовольствие от разгадывания. И вот интересно: выбирая ту или иную форму, не принимаем ли мы одну из сторон давнего теологического вопроса о том, в чем наше спасение — в вере или в деяниях?

К путанице часто относятся без должного уважения, но на протяжении веков она веселила людей. И возможно, это не такой уж и пустяк.

«Лиса и гуси» — детская зимняя игра, в которую, возможно, и поныне играют где-нибудь в американской глубинке. Для нее нужен простор и много снега, и чем больше игроков — тем лучше. Правда, у игры никогда не было четко изложенных правил, поэтому в каждой местности они свои. Играют в «лису и гусей» на поле недалеко от дома. После того как выпадет снег, мальчишки и девчонки долго и усердно вытаптывают на нем путаницу с длинными спиралями, множеством поворотов и тупиков, где лиса сможет поймать незадачливого гусенка. Никакого устоявшегося узора здесь нет, ребята каждый раз строят лабиринт как вздумается, и с каждым новым снегопадом картина на поле меняется. Часто дальше строительства лабиринта игра не идет (ну, если не считать непрекращающегося швыряния снежками), но если она все-таки начинается, то «лиса и гуси» — не что иное, как снежная игра в салки. Выбирается одна «лиса», а все остальные становятся «гусями» и разбегаются от нее по кривым тропкам лабиринта. Всякий, конечно, хочет быть лисой. Как в арвильском лабиринте Майкла Эйртона, здесь есть два центра, хотя они совсем не обязательно расположены в середине. Один — это логово лисы, где пойманные гусята стоят в ожидании своей участи быть съеденными, а второй — гнездо, где гуси могут чувствовать себя в полной безопасности. Всех гусей, пойманных в логово, может освободить любой бесстрашный гусенок, который перехитрит лису и доберется до логова непойманным.

Семья Мэри Джейн Деуиз, которая работает теперь адвокатом в Вашингтоне, переехала в сельскую местность под Рочестером, штат Нью-Йорк, в 1970-х годах. Она помнит, как ее и ее братьев учила играть в «лису и гусей» местная фермерская семья, в которой в эту игру играли уже как минимум три поколения. «Это была очень быстрая игра, в ней нужно было много бегать, — вспоминает Мэри Джейн. — Но выигрывал обычно тот, кто хорошо запоминал направление тропинок». А когда снег был достаточно глубоким, можно было сесть на корточки и исчезнуть. «Все вокруг было белым-бело, лиса совершенно ничего не могла разглядеть». За долгую зиму, если не случалось сильной оттепели и если эта затея не успевала всем наскучить, лабиринт мог разрастись на все пастбище. «Самые лучшие тянулись на многие акры, — говорит Деуиз. — И можно было срезать дорогу в таком месте, о котором никто другой не знал».

Игра в «лису и гусей» наглядно демонстрирует древнюю загадку лабиринта с его блуждающей дорогой к спасению или, по крайней мере, к покою. Игру можно рассматривать как аллегорию, в которой лиса — либо ненасытный дьявол, либо — как у Фрэнсиса Томпсона — «небесная гончая», которая преследует нерадивого верующего «сквозь ночи и дни… сквозь нелегкие годы… по коварной тропе лабиринта ». Но что противоречит духу лабиринта, так это хаос засыпанной снегом дорожки, отсутствие в ней порядка. Традиционно и лабиринты, и большинство путаниц были примечательны своей «бесстрашной симметрией» — если воспользоваться словами еще одного поэта. Совсем в другом контексте современный философ лабиринта Зиг Лонгрен сказал: «Лабиринты суть не что иное, как зеркала». Мэри Уоттс, разъясняя иконографию своей часовни, цитировала Книгу премудрости Соломона, сына Сирахова: «Все они — вдвойне, одно напротив другого» [55] Сир. 42: 25. . На протяжении большей части своей долгой истории одна сторона лабиринта всегда являлась почти точным отражением другой — идеально пропорциональная геометрическая фигура. Форма, чье название, как это ни парадоксально, стало синонимом смятения и сложности, на деле представляет собой образец безупречного порядка.

Во многом здесь заслуга средневекового благоговения перед священной геометрией. В Средние века люди полагали, что мир возник из «гармонии, божественной гармонии», и как говорится в часто цитируемой фразе Августина Блаженного: «Ты все расположил мерою, числом и весом», которую он, в свою очередь, нашел в Книге премудрости Соломона. И разве Соломон не был человеком, прекрасно знакомым с геометрией? Бог был прекрасным математиком, об этом свидетельствовали все числа и измерения, и к ним ко всем относились с предельной серьезностью. В Шартре, как мы уже знаем, все буквально пронизано числовым и геометрическим символизмом. Число 4 и квадрат символизируют собой человеческое и земное, в то время как 3 и круг — символы божественные. Сочетания трех и четырех (в сумме — семь, а умноженные друг на друга — двенадцать), соединяющие человека с его божеством, наделяются особой значимостью. Одиннадцать кругов лабиринта символизируют греховность, но вместе с центральным кругом, на который попадаешь, добравшись до цели, кругов получается уже двенадцать — торжествующее число апостолов, месяцев, колен Израилевых, знаков зодиака и бесчисленного множества других хороших вещей. Что же касается пропорций, то в шартрском лабиринте, согласно измерениям Роберта Ферре, преобладают числа 3 и 4. Диаметр центрального круга составляет одну четверть полного диаметра лабиринта. Круги, образуемые каждым лепестком в центре, — это одна треть его диаметра. Ширина дорожки — одна треть диаметра лепестков. Зубцы-лунации отстоят друг от друга на расстояние, равное ширине дорожки. Таких зубцов 112 — четыре 28-дневных месяца лунного календаря. И так далее, и так далее — безупречный порядок.

Но подобная опрятность вовсе не была христианским нововведением. Первые лабиринты, нацарапанные на стенах гробниц, хотя и были неточными, могли похвастать такой же симметричностью, как и монеты Кносса, или римские мозаичные полы, или граффити в Помпеях, или tapu'at племени хопи, или «чакра въюха» из Майсура, или садовый лабиринт в Хэмптон-Корте. В одном из ранних описаний явления под названием «лабиринт» древнегреческий географ Страбон отмечал: то, что кажется запутанным на уровне земли, сверху выглядит намного более осмысленным.