Василий Песков - Полное собрание сочинений. Том 3. Ржаная песня

Артель плотников под руководством ученых и Кузьмича по бревнышку собирает привезенные с островов курную избу, водяную и ветряную мельницы с потертыми жерновами и огромными деревянными шестеренками. За такой работой нужен глаз да глаз.

Церковь Преображения. Без единого гвоздя сработана!

Живет плотник на острове в большом доме возле церковной ограды. Летом в доме не протиснуться от приезжих. Летом к острову плывут белые пароходы, плоты, катера, приходит «Ракета». Но замерзает озеро, и остров с церквами, старым домом и мельницами погружается в сон.

Бывают дни — ни звука. Даже старые бревна давно уже не трещат от мороза. Только самолетом можно добраться зимой на остров. Уедет молодой архитектор Костя. Уедут экскурсоводы. Два человека останутся. Михаил Кузьмич и старуха его, Марья Васильевна. Как всегда, старуха будет ворчать: «Какая жизнь, пора бросать, к сыновьям бы…»

У стариков есть где жить в городе. И пенсия Кузьмичу, если бросил бы остров, выходила б такая же, как зарплата. Не бросает. Марья Васильевна долго и не ворчит, знает нрав старика. Зимуют вдвоем. Остается на острове еще лошадь Мушка, коза Мушка и кошка того же имени. В морозные дни на остров будут приходить плотники из островных деревень. Будут работать. А в метельные дни, когда ветер гудит в дырявой трубе и замерзшие галки с криком носятся под крестами, старики будут думать о лете. И лето приходит. Опять идут пароходы, плоты и лодки. Едут и едут люди. Едут люди за радостью и красотою.

…Тихо. Закат из красного стал лимонным.

Остывшие, сухие зерна ржи, чуть шевельнешься, падают за воротник. Упала звезда в темные деревья соседнего острова. Тихо шевеля воду винтами, подошел к берегу трехпалубный белый «Чайковский».

— Кузьмич, а хорошо видеть, как люди радуются?

— Семьдесят годов, а будто один день пролетели, — думает о своем старый плотник…

Фото автора. Карелия. 20 сентября 1963 г

Неделя перед зимой

Плачут окна. Холодные тучи грозятся снегом. Цепляясь за верхушки деревьев, тучи теряют белые редкие хлопья. Принято ругать эту пору, когда осень шуршит жестким дубовым листом, кутает землю туманом, но уже чувствуешь: надо готовить валенки. Сыро и неуютно.

Последние недели перед зимой мы проводим под крышей, и потому мало кому известная туманная красота облетевшего леса. Особенно хорошие тихие дни, когда даже случайно уцелевший осиновый лист не дрожит, когда дым из трубы лесника поднимается прямо вверх и остается висеть над трубой. Туман в такой день держится до обеда. Он так плотен, что из него на полеглую бурую траву падают тяжелые редкие капли. Кричать или даже говорить громко в таком лесу невозможно. Невольно подчиняешься немому оцепенению. И даже собака у лесника не лает, а, высунув язык, ошалело глядит в синеватую глубину леса и нюхает воздух. Пахнет прелыми листьями, намокшим дубом, острым и приятным, как дорогие духи, запахом гниющей осины.

Синица — осенняя птица.

К полудню начинаешь угадывать солнце в тумане. Глядеть на него не больно. Лес залит серебристо-молочным светом.

Крупные капли росы на листьях от этого света кажутся лунными брызгами. Лес стал просторным, прозрачным. За сотню шагов видно среди осинок рябину с красными кистями и стаю дроздов на ветках.

Много желудей в этом году. В дубняке, положив на землю ладони, накроешь сразу не меньше десятка желудей, тяжелых и холодных, как пули. В дубняке сейчас надо искать всю лесную живность. Кабаны приходят из крепей в сумерки и уходят с рассветом. Олени и лоси мягкими губами подбирают с земли сытный, хрустящий корм.

В дубняке встретишь белку и сойку, и даже утки с озера прилетают перед дальней дорогой поглотать желудей…

И бывает в неделях перед зимой день, как праздник в череде буден. Небо бездонно высокое, голубое, с изморозью легких, почти невидимых облаков. Увядшая трава присыпана морозной солью. Идешь и слышишь, как травинки ломаются и остаются следы от сапог на белой траве. Как в горах, прозрачен промытый дождями и подмороженный воздух. И лес, и озимь возле опушки, и стайка нарядных щеглов на репейнике кажутся опущенными в застывшую прохладную синеву.

Стоишь, прислонившись щекой к березе, мнешь в кулаке шапку: «Может, это самый хороший из дней, отпущенных тебе жизнью». С горячим лицом идешь без дороги по лесу, отводишь от лица ветки, идешь через поляны. Замечаешь вдруг одинокий, может быть, единственный на весь лес запоздавший цвести фиолетовый колокольчик.

Нагибаешься: «Для меня цвел…» Трогаешь пальцем — замерз. Вот сейчас брошу в него замерзшую росинку, и, кажется, зазвенит…

Садишься перекусить возле засыпанного пожухлыми листьями бочага. Улыбаясь, ищешь в кармане пятак — бросить в воду на счастье. Кидаешь. Пятак с гулким звоном катится к дальнему берегу и не тонет, а бочаг отзывается: гу-гу-гу! — лед уже толще бумаги.

Да, надо готовить валенки…

Погреться на последнем теплом солнышке.

С полярной совы начнется уже зима…

В теплые края.

* * *

Терпение награждается иногда самым неожиданным образом. На Усманке, у Маклока, с весны остался ослабевший, брошенный стаей гусь. Я заметил его, когда спасался в кустах от разъяренного на реву лося. Заманчиво снять дикаря. Я сделал в кустах шалаш, настлал под живот сена и стал ждать. Рано или поздно гусь должен выплыть из камышей. Но гусь не спешил. Он поднимался из камышей и скрывался в темном ольшанике на болотце. Первый день из шалаша я снял трясогузку да с тем и пришел на кордон. На второй день взял в шалаш книжку скоротать время. Неправда, думаю, прилетишь. И прилетел. Но за чтением я прилет прозевал. Поднимаю глаза — плавает возле самого берега, вытянув шею, ищет что-то в песке. Подтягиваюсь на локтях, чтобы лучше увидеть гуся, и вдруг замечаю краешком глаза два черных пятна. Глянул как следует и замер…

Что там, гусь! — в трех метрах от шалаша к моему гусю крадется лисица. Она почти сливается с желтой травой, и я бы ее не заметил, наверно, не будь этих угольно-черных ушей.