Натан Натанов - Путешествие в страну летописей

Летопись — история. Автор ее — ученый. Ни один человек, изучавший древнюю Русь после него, не обходился без летописи. Летописец в известном смысле — соавтор тысяч ученых трудов о начальном периоде русской истории, написанных, пишущихся и тех, что будут написаны.

Но летописец не только историк. Он — летописатель, «писатель лет», то есть историк-писатель.

Древний певец, скальд, аэд, не только услаждал повелителей на пирах. Он же представлял историческую, географическую и иные науки. Тогда наука и литература были почти неразделимы. Из «Илиады» узнавали историю Троянских войн, а «Одиссея» — это и поэма, и география, и лоция…

Викинги-норманны брали в дорогу к неизвестным берегам певцов-скальдов. Вместо карты открытых земель складывалась «географическая сага», и все запоминалось очень легко.

И после того как люди научились писать и читать, союз науки и поэзии не расторгался довольно долго. Мухаммед Пири Рейс — турецкий адмирал, пират, картограф и поэт — в 1520 году извинялся, что в своем атласе, «Книге морей», изложил правила ночного плавания не стихами, а прозой, «ибо при быстром ночном пробуждении стихи бывает трудно понять».

Летопись — это древняя наука и политика. Но послушайте— словно в сказаниях и поэмах, клянутся на ее страницах князья и воины: «Тогда не будет между нами мира, когда камень станет плавать, а хмель тонуть… А кто из русской стороны замыслит разрушить эту любовь, да не защитятся они от стрел и от иного своего оружия и да будут рабами во всю свою загробную жизнь…»

Трудно заметить, где кончается строгий ученый и начинается сказитель, где — история, а где — былина.

В летописи почти на каждой странице — сюжеты, образы, пословицы, знакомые вам всем с раннего детства.

Вспомните, вещий Олег умирает от своего коня; Святослав, собираясь в поход, сообщает врагу: «Хочу на вы идти». Владимир отказывается от мусульманской веры, запрещающей вино: «Руси есть веселие пити, не можем без того быти!»

Летописец — замечательный ученый и художник!

Летопись — художественный предок «Руслана и Людмилы», картин Васнецова и Рериха, музыки Бородина и Римского-Корсакова…

В этот момент по грохоту и треску в коридоре я догадываюсь: настолько углубился в X и XI века, что не расслышал звонка, прозвеневшего в одной из школ XX столетия.

Объявляю, что урок окончен. Около меня сбиваются «Огонь-ребята» и с ними добрая половина класса.

— Ну, а кто же он и когда же он?

Сначала я даже не понял, о ком идет речь.

— Летописец-то кто? Ведь великий человек был! Ученый и художник.

Я ответил, что этот короткий вопрос требует длинного ответа, что в следующий раз, если время останется…

Но в следующий раз времени не осталось, а потом подошел конец полугодия, и так мы к летописи больше и не вернулись.

В январе почти весь класс со мною и еще двумя учителями отправился в Ленинград. К этой поездке давно готовились: разносили телеграммы, помогали разгружать вагоны, зарабатывая на дорогу. В Ленинграде мы, как выразился Юра, вращались в вихре светских развлечений. Утром — Эрмитаж, днем — поездка на Кировские острова, вечером — опера. Или: с утра Смольный, потом — Пушкино и так далее и тому подобное. Были сняты десятки пленок, написаны десятки дневников. По подсчетам одного из «Огонь-ребят», было задано 843 вопроса, на которые было получено 756 ответов.

И вот однажды мы проникли в длинный серый дом на углу Невского и Садовой — знаменитую Публичную библиотеку имени Салтыкова-Щедрина. Миллионы печатных книг зазывали нас со всех сторон. Но мы гордо прошли в волшебное царство — рукописный отдел библиотеки.

Там долго разглядывали сотни книг, свитков, тетрадей, писем, никогда не бывавших под печатным станком, громадные фолианты XVII столетия, листы с вьющимся узором арабских букв, спокойный «государственный» почерк кардинала Ришелье, танцующий вихрь строчек Петра Великого.

Под стеклом одной витрины — роскошное евангелие. На последнем листе приписка: «Дьякон Григорий. Написал евангелие сие рабу божьему Остромиру, родственнику Изяслава князя».

Остромирову евангелию в 1957 году исполнилось 900 лет. Ни одной русской книге никогда столько не исполнялось.

— Ага! Вот она! — закричал я несколько громче, чем подобает наставнику юношества.

— Кто? Что?

— Разве вы не видите? Летопись! Та самая. Ну конечно, в классе мы читали современное издание старой летописи, а тут сам подлинник…

Мы глядели на желтоватые, немного обветшалые листы, на неторопливые, старинные буквы. Древние книги — медленны, как время, прошедшее после них, и как века, уместившиеся на их листах. Словно ворота старинного дома, охраняют книгу обтянутые кожей доски переплета, окованные в серебро, украшенные драгоценностями, или простые и суровые. Случалось, они десятилетиями не открывались, эти ворота; и стояли книги-памятники для молчаливого созерцания.

Многочисленные засовы и запоры старой книги открываются и закрываются медленно. «Который поп или дьякон читает и не застегает всех застежек — будет проклят» [2] Изречения Моисея, архиепископа Новгородского. Медленность и в самих листах. Прочный и вечный пергамен. Вечность уже в самом его имени. Со второго века до нашей эры изобретение пергамских мастеров послужило примерно семидесяти человеческим поколениям. Бумажный лист появился на Руси в XIV веке, но окончательно утвердился лет через 100–200…

Древний пергамен именовался еще «телятиной», и вот почему: тщательно чистили, шлифовали и резали телячью кожу мастера, пока не стала она листами книг. «Десять телят на одно евангелие». На летопись поменьше.

Не торопясь и понемногу варили и «вечные» чернила.

«Взять старый гвоздь или старое железо, добавить дубовой или ольховой коры, для вязкости, вишневого клея или камеди для блеска, долить квасу или кислых щей, меда или патоки…»

Не спеша очиняли гусиное, лебединое, изредка павлинье перо и писали без торопливости. Буква к букве, одна к одной, слово к слову. Ручная работа не любит спешки. Есть время и пожаловаться на полях: «Лихое перо, невольно им писати» или «Ох мне лихого сего писания и еще ох»… Есть время и оставить место для заглавных букв, заставок, которые нарисует специальный мастер краской золотой или серебряной, оранжевой сурьмой, а то и византийским пурпуром из сока моллюсков, выловленных с морского дна…

Я называю старую книгу полным именем и титулом:

— Лаврентьевская летопись. Старейшая из сохранившихся древнерусских летописей.

— Почему Лаврентьевская? Кто такой Лаврентий? Уж не он ли тот самый великий летописец, про которого вы нам так и не рассказали?

Я задумываюсь:

— Ну как же, ребята, я вам все это расскажу? Это же длинный-длинный рассказ, да в нем столько еще неясного, неизвестного, таинственного… Чтобы все по порядку изложить, надо, пожалуй, целую книгу написать.