Михаил Долбилов - Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II

Предложение Кукольника запретить прием в братства новых членов не встретило одобрения в муравьевской администрации. Некто прочитавший его записку пометил, что «братства не могут быть уничтожены правительственною властью. Они могут уничтожиться сами собою, и к тому единственное средство – подорвать кредит в народе католического духовенства…» [945]. Однако два года спустя, при Кауфмане, Ревизионная комиссия и близкие ей администраторы уже не считали опрометчивым прямое наступление на братства. Виленский губернатор С.Ф. Панютин вслед за Кукольником криминализировал непривычную для православных манеру исповеди: «Посредством частых наушных исповедей ксендзы имеют самое удобное и безопасное средство узнавать и направлять мысли исповедывающихся братчиков, а вместе с тем и действовать на них по своему желанию» [946].

В представленном Кауфману в сентябре 1866 года рапорте Ревизионной комиссии приведен список ставших известными ревизорам братств на территории Западного края, которые были учреждены на основании давних папских булл или распоряжений орденских генералов и с разрешения местных епископов: Рожанца, «шкаплеров Богородицы de monte carmelo» (при ордене Кармелитов), Сердца Иисуса, чествования Святых Даров, cв. Франциска Ксавьера (его цель – «пропаганда католицизма и денежный сбор на эту пропаганду… Имеет в своем распоряжении большие суммы»), Непорочного Сердца Марии, Страстей Господних и др. Комиссия Стороженко придавала особое значение тому факту, что ни одно из этих братств не получило санкции гражданской администрации. Еще годом ранее министр внутренних дел П.А. Валуев, отвечая на просьбу Кауфмана сообщить имеющиеся в распоряжении МВД сведения о католических братствах, указал, что, «так как братства… существовали доселе вне всякого отношения к правительству, как чисто духовные установления», то требовать соответствующую информацию нужно от Римско-католической коллегии и епархиальных консисторий. Теперь Комиссия выражала недовольство как попытками этих последних отмолчаться или дать уклончивый ответ, так и – конечно, полунамеком – беспечностью Министерства, не встревожившегося, как ожидали от него в Вильне, сигналами о существовании целой сети неподконтрольных правительству объединений мирян-католиков (запрос Кауфмана 1865 года включал в себя ссылку на убийственное, как казалось, для всех братств обстоятельство: в бумагах одного из политических арестантов был найден патент на звание члена «шкаплерного» – скапулярного – братства при костеле Всех Святых ордена Кармелитов в Вильне) [947].

Зато Комиссия нашла горячего союзника в М.Н. Каткове, который, с подачи своего корреспондента И. Козловского, расценил братства как очередное обличье «польской интриги», по счастливой случайности привлекшее-таки к себе внимание государства. Стоит ли пояснять, что Катков не нуждался в фактических доказательствах участия братств в восстании. Он выдвигал задачу немедленного упразднения братств и связывал ее с развиваемой им тогда идеей очищения католицизма от «польщизны». Выступая вслед за Ревизионной комиссией в роли блюстителя каноничности религиозной жизни российских католиков, он упирал на отсутствие прямого « папского утверждения » братств – спекулятивная постановка вопроса, если учесть, что даже у епископов не было права непосредственного общения с Ватиканом. «Дело шло вовсе не о религии, а о составлении революционной организации, о подготовлении мятежа. Не молитва, а соблазнительная прелесть тайной агитации собирала поляков [948]в эти по-видимому религиозные общества», – заключал Катков одну из передовиц осенью 1866 года [949]. Процитированный пассаж, как и статья в целом, гораздо больше говорит о «соблазнительной прелести» ксенофобской конспиромании, на которую было столь податливо воображение Каткова и многих его читателей, чем о действительных целях братств. В том же духе Ревизионная комиссия многозначительно констатировала, что носимые братчиками наплечники удобны для тайной доставки повстанческих прокламаций и портретов «коноводов мятежа» [950].

Фактором, усугубившим опасения администрации, стали одновременные «открытия» того же рода в области иудейской религиозности. Появившиеся в 1866 году публикации Я.А. Брафмана и других авторов о социальных аспектах еврейских религиозных обрядов, по выражению редактора «Виленского вестника» М.Ф. Де Пуле, «освеща[ли] мрачные тайники еврейского мира» [951]. К таковым была отнесена и деятельность различных еврейских братств, в особенности погребального (хевра каддиша), рассматривавшихся как ответвления всемогущего «кагала» [952]. Под этим углом зрения нетрудно было отыскать сходство между иудейскими и католическими религиозными практиками – недаром в речи виленской администрации быстро приживается оксюморон «еврейский иезуитизм». Юдофобия связала конспирологический нарратив о братствах с устойчивыми подсознательными страхами. Предметом, особенно будоражившим умы чиновников и публицистов, было участие братчиков обоих вероисповеданий в соответствующих погребальных обрядах, в чем усматривался источник якобы безграничного влияния братств на массу местных жителей [953].

Непредвзятое прочтение документов Ревизионной комиссии, как и других подобных откровений о католических братствах, убеждает в том, что если отдельные члены братств и принимали участие в вооруженных выступлениях и распространении повстанческой литературы, то сами братства как институт были вызваны к жизни отнюдь не только секулярно-политическими потребностями. Как и аналогичные объединения католиков в Пруссии, они выполняли функцию конфессионализации единоверцев: подавали пример благочестия и набожности [954], помогали духовенству в его литургической и пастырской деятельности и, конечно, препятствовали попыткам увести часть паствы в иную веру. С осени 1866 года к обвинениям против братств добавился еще один пункт: они довольно успешно противодействовали кампании массовых обращений в православие, прибегая, среди прочих средств, к моральному давлению на перешедших в новую веру и распространению ложных слухов, вроде того, что Константинопольский патриарх обратился в католичество «вместе с Русскою Церковью» [955]. Безусловно, польский патриотизм мог усиливать непримиримость правоверных католиков к отпадениям единоверцев в «схизму», но в современном европейском католицизме вражда к иноконфессиональному вовсе не обязательно сопрягалась с национальной рознью. К примеру, члены некоторых католических братств в западных землях Пруссии давали обет о невступлении в брак со своими соотечественниками протестантской веры [956]. Повышенная чувствительность к угрозе иноконфессионального прозелитизма, забота о консолидации религиозного самосознания были составным элементом «религиозного возрождения» в современном католическом сообществе в Европе. Польский национализм не мог служить единственной и самодостаточной причиной той активности братчиков, которая так пугала виленских католикофобов, а между тем была вполне предсказуемой реакцией на притеснения католической церкви.