Михаил Долбилов - Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II

Заступничество виленского эксперта не склонило чиновников МНП к пересмотру прежнего решения. Товарищ министра И.Д. Делянов, возвращая в Вильну очередное прошение Гурвича, многозначительно напомнил еще об одном резоне не в пользу рассылки сборника по казенным еврейским училищам – о «предстоящем преобразовании» этих последних [1716]. Напоминание уместное. Расхождение мнений о переводе пиютим отразило более масштабное разногласие между противниками и сторонниками сохранения отдельного еврейского образования. Первая сторона, требовавшая сосредоточить образование евреев в общих учебных заведениях, имела свои причины не поощрять перевод на русский язык большого числа еврейских религиозных сочинений. Вторая сторона, пытаясь оправдать в глазах властей существование хотя бы некоторых из специальных еврейских заведений (таких, как раввинские училища), готова была и дальше внедрять русский язык, по выражению Фина, «в область религиозно-духовного мира евреев». Далее мы вернемся к рассмотрению того, как вызревало решение этой проблемы в Виленском учебном округе.

Некоторые частные, на первый взгляд, обстоятельства отстранения Бессонова от занятий «еврейским вопросом» в Вильне подчеркнули антиномии проекта «очищения» иудаизма и в чем-то предвосхитили наметившийся уже тогда сдвиг в управлении отдельной системой еврейского образования.

Несколько упрощая, можно сказать, что евреи виделись Бессонову потенциально и самой опасной, и самой полезной для русского господства этноконфессиональной группой в Северо-Западном крае – в зависимости от того, какому влиянию – немецкому или русскому – они в своем большинстве поддадутся. Наилучшим инструментом активного противодействия любым формам еврейского сепаратизма и отчужденности от русских Бессонов считал внедрение русского языка, прежде всего в школах, а затем и в обиходе. В европейских государствах усвоение евреями языка преобладающего населения происходило более или менее синхронно предоставлению им новых гражданских прав. В отличие от этой модели, Бессонов, столь опасавшийся конкурирующего аккультурационного проекта, придавал особое значение, наряду с русским языком, религиозности еврейства, а потому считал возможным и даже полезным притормозить дарование тех прав, которые могли повлечь за собой секуляризацию еврейского самосознания и уклада. Отдельность еврейских школ была, с этой точки зрения, временной благотворной изоляцией, конечно не абсолютной. Ни в служебных записках Бессонова, ни в его частной переписке не встречается суждений об отмене черты оседлости [1717]. Не желал он также облегчать приток евреев в гимназии введением в гимназическую программу специально для них иудейского закона веры. Незадолго до своей отставки Бессонов отклонил ходатайство преподавателя раввинского училища М. Немзера (которого он хвалил за перевод фрагментов Библии «на превосходный, выработанный язык русский») о введении в Виленской гимназии, где обучались около пятидесяти еврейских мальчиков, преподавания иудейского закона Божия непременно на русском языке. Немзер ссылался на гимназии в других округах – Каменец-Подольскую, Немировскую, Житомирскую, Полтавскую, – где этот предмет уже был включен с одобрения властей в учебные программы. Казалось бы, Бессонова, пекшегося об иудейской религиозности, не могло оставить равнодушным напоминание о том, что без таких уроков юные евреи за семь лет обучения забывают те «нравственные истины, которые слышали некогда в доме родителей до вступления в гимназию». Так или иначе, но Корнилову он представил заключение о «преждевременности и обходимости этой меры». Попечитель согласился с этим, и обсуждение этой проблемы в ВУО возобновилось лишь по прошествии трех лет и вплоть до 1880 года не приводило к положительному результату [1718].

Официально не поощряя притока евреев в общеобразовательные заведения, Бессонов – деятель весьма амбициозный – самому себе отводил роль связующего звена между раввинским училищем и университетами. Он полагался на свои знакомства в профессорской среде и те отношения взаимной приязни, которые у него установились как с педагогами, так и учащимися в Вильне. Обходя формальности, за что его впоследствии осуждало начальство, Бессонов разрешал воспитанникам училища, включая даже учеников 5-го класса (при 8–9-летнем обучении), давать уроки в частных домах. В некоторых из сохранившихся прошений оговаривалось, что проситель намерен обучать еврейских детей русской грамоте [1719]. Директор установил неформальный патронаж над способными студентами раввинского училища, который не должен был прекращаться и после выпуска [1720]. Эта личная опека позволяла рассчитывать, что наиболее достойные из еврейской молодежи не минуют высших учебных заведений.

Расчет на личный авторитет в маскильской среде оказался одним из слабых мест бессоновской программы. Вскоре после того, как руководство ВУО представило в МНП план действий по вопросу отдельного еврейского образования, основанный на его рекомендациях, Бессонов ввязался в острый конфликт с самим попечителем Корниловым и его ближайшими сотрудниками [1721]. Помимо личных антипатий и разного рода служебных неприятностей, его подтолкнуло к этому несогласие с утвердившимся в «педагогическом кружке» пониманием русификации, которое строилось на фактическом отождествлении русскости и православия (подробнее см. гл. 8 наст. изд.). Уже осенью 1865 года Бессонов был замещен на посту директора раввинского училища ничем не выдающимся Н.И. Собчаковым, еще сохраняя должность директора Виленской мужской гимназии. В середине 1866 года он пережил нервный срыв и должен был покинуть Вильну.

Характерно, что первые же неудачи Бессонова дали повод говорить о нем как о подозрительном юдофиле – такое впечатление, что эта «догадка» только и ожидала подходящего момента, чтобы спорхнуть с уст. Лыком в строку ему ставили даже то, что он нанял нескольких учителей раввинского училища для помощи в разборе старых книг и рукописей. Осенью 1865 года намек на неблагонадежность Бессонова прозвучал не где-нибудь, а в «Дне» – газете И.С. Аксакова, которому лишь за три месяца до этого Бессонов слал доверительные письма. И вот как в письме Аксакову откликнулся на эту публикацию хорошо знакомый нам М.О. Коялович, идеологический союзник «педагогического кружка»: «Возмущает меня и не дает покою недавно напечатанное Вами опасение жидолюбия Бессонова. Теперь я верю, что это дурной человек, и нелегко расстанусь с этим убеждением. Даже из Археографич[еской] комиссии повыгнал местных русских людей и заместил их жидами. Вот об этом-то новом жидолюбии мне и нужно писать…» [1722]. Попечитель ВУО Корнилов в июле 1866 года в письме товарищу министра народного просвещения И.Д. Делянову, прося ускорить процедуру отзыва Бессонова, давал ему подчеркнуто амбивалентную характеристику: «Он учен, трудолюбив, хотя и бесплодно… Он несомненно православный, русский, хотя и склонен почему-то к евреям» [1723]. Ясно, что инициированные бывшим директором мероприятия потеряли в глазах Корнилова тот «авторитет неоспоримой учености», который он признавал за Бессоновым годом ранее [1724].