Михаил Долбилов - Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II

Открытие заново языкового и культурного разнообразия края происходило в будоражащей атмосфере политической неопределенности, свойственной началу правления Александра II. На этой волне возникали замыслы формирования, как сказали бы мы сейчас, переходных, раздвоенных или гибридных идентичностей – более «мягких», чем те, которые пыталась инвентаризировать официальная статистика. Нашла новое применение и идея регионально-культурного «литвинства». Уже знакомый читателю А. Киркор предложил властям план действий по отношению к дворянству северо-западных губерний, которые должны были возвеличить независимую от Польши память о Великом княжестве Литовском и раскрыть дворянам глаза на их родство с простонародьем. Киркор толковал о «развитии литовской национальности» (в тогдашнем значении народного характера, качеств и т. п.), избавленной от необходимости подражать полякам и призванной сблизиться с Россией, сохраняя при этом свою неповторимость. С этой точки зрения, придуманная Н.Г. Устряловым схема русской истории, согласно которой Великое княжество Литовское было, в сущности, «русским» государством, не могла его удовлетворить [472].

Особенно интересна записка Киркора, поданная в 1857 году в Министерство народного просвещения в подкрепление ходатайства об издании в Вильне журнала на польском языке и раскрывающая, по словам автора, «образ воззрения моего на Литовский край и мои политические верования». Он объяснял, почему император не должен опасаться активизации общественной жизни в Северо-Западном крае, и сочетал в своих доводах традиционный династический легитимизм с напоминающей славянофилов апологией «народа». Хотя местоимение «мы» перемежается в тексте с наименованием «литовцы» («Многие жестоко ошибаются, полагая, что интерес славянский чужд для литовцев. …Мы рады делить общие судьбы славян…»), на вопрос о том, что значит быть литовцем, автор не дает прямолинейного ответа. Конструируемому им сообществу не нужны такие жесткие скрепы, как единый язык, а единая – католическая – вера хотя и приветствуется, но помещается в один ряд с благодарностью монарху за внимание и покровительство краю. Для благородного сословия, от лица которого Киркор обращается к имперским властям, воспитание в себе литовского самосознания совместимо с сохранением верности польскому языку и культуре:

Надобно развить в нас чувство самостоятельной, а не мечтательной национальности. …Надобно отделить наши интересы от интересов Польши. …Конечно, мы много усвоили от поляков, а главное, и самое важное, язык , да мы и не дадим [себе] напрасного труда переучиваться, – этот язык в образованном сословии сделался уже народным, но разве это нам мешает изучать русский язык и саму Россию во всех отношениях?

В свою очередь, привязанность к России оставляла место и эмоциональному самоотождествлению с простонародьем, крестьянством, в котором рано или поздно предстояло распознать единоплеменников:

…Простой народ здесь один сохранил свою национальность неприкосновенной; невежество затмевает ее, над нею тяготеет какое-то смешение польско-литовского элемента, но народ наш до сих пор верен заветам предков: его язык, обычаи, нравы так живо напоминают давно минувшее, и ежели когда-нибудь он скинет с себя кору невежества, ежели восчувствует свою национальность, его безотчетная любовь к родине заменится в благородный патриотизм, и он поглотит нас в своем сонмище, осмеет наше невольное порабощение чуждым элементом [473].

На практике Киркор старался содействовать воплощению этого идеала. Состоя в Виленской археологической комиссии, он с энтузиазмом разыскивал источники по истории Великого княжества Литовского, собирал для музейной экспозиции предметы старины; «витовтомания» («…славный князь Витовт превосходил умом едва ли не всех тогдашних властителей Европы», – читаем в той же записке [474]) была визитной карточкой комиссии [475]. В то же время он посвящал немало сил этнографии литовцев, и его публикации 1850-х годов помогли местной интеллигенции хотя бы отдаленно представить себе быт и обычаи сельских жителей тех уголков Ковенской губернии, куда жителям Вильны нечасто приходилось выбираться [476]. Литвизация, за которую ратовал Киркор, не отвечала строго ни этническому, ни гражданскому принципу нациостроительства. Литва в его проекте, как доказывает Д. Сталюнас, была историко-культурным регионом [477], принадлежность к которому могла вызывать у пестрой – разноязыкой, разносословной – массы жителей общие патриотические чувства. Такая форма самосознания допускала своего рода многоуровневую лояльность: законопослушность и политическая благонадежность не перечеркивалась симпатией к ценностям, усвоенным вне рамок русской истории и культуры.

Проект Киркора обозначил для виленских чиновников предел, за которым эксплуатация этнокультурного разнообразия и неопределенности становилась уж слишком обоюдоострой. Конечно, от их взгляда не ускользала этническая и языковая специфика литовского крестьянского населения. И накануне, и в особенности после Январского восстания виленские русификаторы пытались пристегнуть литовскую самобытность к «русскому делу», найти в ней противовес польскому присутствию [478]. Но та «литовская национальность», о которой твердил Киркор, казалась им подозрительно расплывчатой – ведь ею предполагалось охватить и польскоговорящую знать, и ее вчерашних крепостных, для кого польский не был родным языком. Неудивительно, что «витовтомания» Киркора не нашла поддержки у властей, а после 1863 года одних только его высказываний о легитимности польскоязычия местного дворянства было достаточно, чтобы его же рассуждения о величии общего для всех жителей края литовского прошлого воспринимались как еще одна польская уловка.

Впрочем, уже в конце 1850-х годов, наряду с описаниями русскости в терминах «племенного» разнообразия, чиновники, статистики и картографы вырабатывают приемы идентификации русского населения через противопоставление его в целом полякам и католицизму. Уже в «Материалах для географии и статистики России» мы видим манипуляцию критериями определения русскости с целью завысить долю населения, официально причисляемого к русским [479]. В отчетах по губерниям, где православных насчитывалось значительно больше, чем католиков (например, в Минской – 698 тысяч православных против 183 тысяч католиков), за детерминанту русскости принималась именно православная вера. В тех же случаях, когда численное преобладание православных над католиками не было столь очевидным, зато пропорция (номинально) русских к полякам была более высокой, статистики предпочитали вести счет русским по «народности» («племенам»). «Народность» же, как мы видели выше, устанавливалась посредством зачастую произвольного заключения о родном языке или «наречии» данной группы населения. Именно таков был случай Гродненской губернии, где значительная часть говорящих на белорусских диалектах (следовательно – русских, по официальной статистике) крестьян и мелкой шляхты исповедовала католицизм. Здесь на 54 % православных во всей массе населения приходилось 34 % католиков – перевес явно не абсолютный; зато переключение на критерий «народности» давало более утешительную цифру: 78 % русских против 10 % поляков [480]. Излишне говорить, что чиновники хорошо понимали условность этих показателей преобладания [481]: абсолютное численное большинство русских / православных само по себе не перевешивало экономического и культурного влияния польских и католических элит. Но, выводя подобные цифры, власти готовили почву для мероприятий, нацеленных именно на подрыв такого влияния.