Любовь Воробьёва - Прибалтика на разломах международного соперничества. От нашествия крестоносцев до Тартуского мира 1920 г.

Хотя основное содержание прошений на имя Иринарха по-прежнему составляли жалобы на помещиков и просьбы о переселении, однако включение в них пожелания присоединиться к Православной Церкви свидетельствовали о том, что переселенческое движение стало принимать религиозную окраску. По этому поводу епископ Иринарх 6 августа 1841 г. писал Псковскому архиепископу следующее: «Если правительство захочет воспользоваться настоящим происшествием, то легко может умножить здесь число православных, облегчить участь крестьян даже без переселения в другие губернии и положить прочное основание быстрому преобразованию здешнего края в религиозном отношении» {142} . На продолжавшиеся паломничества крестьян в Ригу местные власти ответили применением строгих мер: заключение в тюрьму, наказание палками, бритьё головы как арестантам. Одновременно по распоряжению генерал-губернатора М.И. Палена, немецкого дворянина и помещика, чиновники и полиция начинают допрашивать всех являющихся в Ригу крестьян. Хотя с самого начала паломничества было совершенно очевидно, что тяга к переселению в Россию возникла в условиях беспросветной нужды и нескончаемых лишений тяглового населения Прибалтийского края, генерал-губернатор Пален в своих донесениях в Петербург связал «крестьянские волнения» (поскольку помещики не кормили крестьян, то они, обессиленные голодом, упорно отказывались ходить на барщину) в первую очередь с деструктивной деятельностью православного духовенства в крае, которое якобы подсылало к крестьянам «скрытых советодателей» из своих рядов. Это был удар лютеранина по православию, нанесённый расчётливо и изощрённо. Затем Пален начинает преследовать епископа Иринарха и православных священников, обвиняя их в подрывной пропаганде. По этому поводу Ю. Ф. Самарин (Окраины. III, 83) писал: «Точно — это была своего рода пропаганда, и небезопасная; но виновата ли была Православная Церковь и Россия, виноват ли был преосвященный Иринарх или любой русский человек, которого судьба в то время заносила в Лифляндию, будь он солдат, торгаш или извозчик, виноваты ли они были в том, что, благодаря порядку вещей, существовавшему в этом крае, всякая встреча с русским, всякий взгляд, брошенный на латыша, наводили народ на сравнения для многих невыгодные и возбуждали в нём фантастические, положим, даже опасные надежды» {143} .

Между тем генерал-губернатор барон Пален энергично добивался на допросах у задержанных ходоков к Иринарху показаний о том, что православные священники обещали помочь с переселением в обмен на принятие крестьянами православия и даже сами участвовали в составлении прошений. Документально подтвердить такие домыслы не удавалось, пока в губернское правление добровольно не явился бывший причетник Спасский, который дал компрометирующие показания против православных священников, клеветнический характер которых впоследствии был установлен.

Генерал-губернатор Пален, получив показания Спасского, поспешил сообщить о своей версии событий в Петербург шефу жандармов Бенкендорфу, покровительством которого пользовался, и министру внутренних дел Строганову.

Между тем поток ходоков (в основном из Веросского, Феллинского и Дерптского уездов) к епископу Иринарху не оскудевал. И здесь в полную силу проявилась воля лютеранско-немецкого элемента к тому, чтобы устоять на балтийском берегу и отстоять свои интересы. В целях недопущения контактов местного населения с православными священниками на дорогах были расставлены полицейские посты. Задержанных под конвоем отправляли домой, где их пороли перед всем приходом. Таким способом защищалась теперь лютеранская религия в крае, а с ней заодно и цивилизационная ориентация этого региона.

Более того, генерал-губернатору Палену удалось поставить на службу интересам узкой прибалтийско-немецкой корпорации высшие круги официального Петербурга, убедив их, что православные священники своим добрым отношением и задушевными беседами заманивали в свои сети эстонских и латышских крестьян, усиливали их и без того имеющее место недоверие к помещику, купцу, судье, пасторам и даже к гражданским губернаторам и тем самым провоцировали на непослушание и волнения. То есть стихийное движение крестьян за переход в православную или «царскую веру» подавалось (на территории Российской империи!) как возмущение, нарушающее спокойствие в крае.

Вначале Пален организовал обращение Бенкендорфа к епископу Иринарху, в котором шеф жандармов запрещал принимать просьбы крестьян до восстановления спокойствия в крае и требовал отсылать их к гражданскому начальству. Затем через Бенкендорфа и с использованием сфабрикованных документов о «подстрекательской» деятельности православных священников генерал-губернатор добился того, что 29 июля 1841 г. сам император Николай I запретил епископу принимать от крестьян просьбы по вопросам, не касающимся веры. Однако в августе местные власти уже не допускали к епископу Иринарху также и ходоков с коллективными прошениями крестьян о присоединении к православию. В письме от 12 августа 1841 г. обер-прокурор Святейшего Синода граф Н.А. Протасов счёл своим долгом просить епископа Рижского Иринарха не принимать прошения от крестьян, какого бы содержания они ни были, впредь до прекращения волнений и получения особого Высочайшего разрешения на счёт их желания присоединиться к православию. Свою просьбу обер-прокурор мотивировал обвинениями генерал-лейтенанта барона Палена в адрес епископа Иринарха, согласно которым православное духовенство якобы постоянным приёмом прошений и даже участием в их составлении поддерживает заблуждения крестьян о возможности их переселения, которые чреваты опасностью явного возмущения {144} .

Епископ Иринарх прекратил принятие прошений по собственной воле ещё 10 августа, т.е. до получения письма графа Протасова. Такое решение он принял на основе достоверных фактов, свидетельствовавших о том, что желающие присоединиться к православию преследуются без всякой пощады, особенно по месту своего проживания. По этому поводу преосвященный Иринарх писал в Синод следующее: «…я не видел ничего опасного в деле, столь правом и благочестивом, и никак не мог ожидать дурных последствий. Одни строгие меры, предпринимаемые гражданским начальством против изъявляющих желание присоединиться к православию, заставляли предполагать, что крестьяне выйдут из терпения, о чём я писал… Но я никак не думал, чтобы сии строгости были простёрты до такой жестокости! Доколе дело было только гражданским, губернское начальство почти не обращало на него внимания. Но как скоро приняло оно вид религиозный, дух гонения и жестокости простёрл до того, что породил мучеников…» {145} При этом, важно отметить, мученики (точнее, страдальцы, поскольку мученичество по христианским канонам предполагает смерть за веру) были и на стороне крестьян, и на стороне оболганного православного духовенства.