Ш Талейран - Мемуары

Это выступление, хотя еще неопределенное, открывало возможность передать вопросы общего значения для особого рассмотрения и позволило собравшимся уполномоченным отказаться от того, что было ими уже сделано, признав это недействительным; Генц уничтожил протоколы предыдущих заседаний и составил протокол этого дня. Он превратился в официальную запись первого заседания, и для памяти я его подписал. С тех пор великие державы больше не устраивали совещаний без участия Франции. В следующие дни мы собрались для распределения работы. Все члены конгресса разбились на комиссии, которые должны были рассматривать вносимые в них предложения. В каждую из этих комиссий входили представители государств, более непосредственно заинтересованных в вопросах, которые в них разрешались. Наиболее важные проблемы и вопросы, имевшие общее значение, были поручены комиссии из представителей восьми главных европейских держав, а чтобы иметь в этом отношении твердый критерий, было решено, что такими признаются государства, подписавшие договор 30 мая 1814 года.

Это решение было не только полезно тем, что оно ускоряло и значительно облегчало работу, но оно было, по-видимому, и совершенно справедливо, так как все участники конгресса на него согласились и оно не вызвало никаких возражений.

Таким образом, в конце октября 1814 года я мог написать в Париж, что династия Бурбонов, вернувшаяся во Францию за пять месяцев до того, что Франция, лишь пять месяцев тому назад покоренная, уже восстановили свое прежнее положение в Европе и приобрели надлежащее влияние на важнейшие заседания конгресса. А через три месяца эти самые державы, которые не сделали ничего для спасения несчастного Людовика XVI, были приглашены мною, чтобы отдать запоздалую, но торжественную дань его памяти. Эта дань была также способом связать нить времен и вновь подтвердить законные права династии Бурбонов.

Я должен отметить, что австрийские император и императрица оказали мне большую поддержку при устройстве прекрасной религиозной церемонии, совершенной в Вене 21 января 1815 года, на которой присутствовали все монархи и все выдающиеся лица, находившиеся тогда в столице Австрийской империи(1).

Комиссия восьми держав занялась прежде всего судьбой саксонского короля и его королевства, а затем судьбой Варшавского герцогства. Пруссия уже давно стремилась подчинить себе Саксонское королевство. Приобретя его, она не только присоединила бы к своим владениям прекрасную и богатую страну, но и сильно укрепила бы свою старую территорию. Во время войны, завершившейся Парижским миром, союзники Пруссии обещали ей, что будущие соглашения обеспечат за ней обладание Саксонией. Потому Пруссия рассчитывала с полной уверенностью на это важное приобретение и уже считала себя владычицей прекрасного саксонского государства, занятого ее войсками, между тем как она заточила саксонского короля в качестве пленника в одной из прусских крепостей. Но, когда в комиссию восьми держав было внесено предложение присоединить к ней это государство, я заявил, что не могу подписаться под ним. Я признавал, что Пруссия, от которой Наполеон отторгнул многие обширные владения, из коих она не все могла вернуть обратно, имела право на получение возмещения. Но разве это причина, чтобы Пруссия в свой черед ограбила саксонского короля? Разве это не значило бы заменить право, основанное на справедливости, правом сильного, которого Пруссия чуть не сделалась жертвой? Воспользовавшись этим правом, разве Пруссия не отказалась бы фактически от права на сочувствие, которое ее положение должно было внушать? Наконец, разве территории, которыми конгрессу предстояло распорядиться, не позволяли иным способом щедро вознаградить ее? Франция готова была пойти на все соглашения, которые могли бы удовлетворить прусского короля, лишь бы только они не нарушали признанного права; я повторял, что она не может ни участвовать в таких решениях, которые представляли бы собой узурпацию, ни согласиться на них. Не говоря о сочувствии к личности саксонского короля и уважении к нему, усугублявшимися его несчастьями и добродетелями, отметившими его царствование, я лишь взывал в его интересах к священному принципу законности.

Пруссия считала, что все требования этого принципа были бы достаточно удовлетворены, если бы саксонскому королю было дано известное, возмещение в странах, которыми конгресс мог распорядиться; она полагала, что, независимо от согласия этого государя с таким решением, ее обладание Саксонией было бы достаточно узаконено признанием этого факта союзными монархами. На это я возразил князю Гарденбергу, что такого рода признание со стороны тех, кто не имеет никакого права на известный объект, не может дать права собственности на него тому, кто его не имеет.

Это плачевное забвение всех принципов следует приписать беспорядку и возбуждению, в каком Европа находилась в течение двадцати пяти лет; у стольких монархов были отторгнуты их владения, в стольких странах переменились государи, что публичное право, подвергнувшееся разложению, перестало, если можно так выразиться, отвергать узурпацию. Европейские монархи были вынуждены властью непреодолимых обстоятельств признавать узурпаторов, подписывать с ними договоры, заключать союзы. Постепенно они пришли таким образом к тому, что их щекотливость отступила перед вопросом безопасности; для удовлетворения же своего властолюбия они были готовы сами сделаться узурпаторами, когда для этого наступил благоприятный момент. Уважение к законным правам настолько ослабело у них, что после своей первой победы над Наполеоном монархи не выступили защитниками прав династии Бурбонов; у них появились даже другие планы в отношении Франции. Если она вернула своих королей, то это ей удалось потому, что как только она смогла обнаружить свои желания, она сама бросилась в объятия этой царственной династии, которая дала ей разумные свободы вместе со славными историческими воспоминаниями. Для держав, которые,- я это повторяю,- содействовали реставрации, но не произвели ее, она являлась в первый момент вопросом факта гораздо больше, чем вопросом права.

Когда французские уполномоченные открыто выступили на конгрессе защитниками принципа легитимности, державы обнаружили готовность принять его следствия, поскольку они не противоречили бы их намерениям, перед которыми принцип отступал на второй план. Поэтому, чтобы доставить ему победу, я должен был преодолеть все препятствия, какие только могут быть созданы властолюбием, встретившим помехи в тот самый момент, когда оно уже надеется на удовлетворение.

Пруссия ревностно и упорно защищала свои притязания на Саксонию, а Россия поддерживала их, сколько было в ее власти, благодаря ли преданности своего монарха прусскому королю, потому ли, что в награду за эту уступку император Александр должен был получить Варшавское герцогство. Его представители высказывались в этом смысле без малейшего стеснения. "В политических делах все является сделкой,-говорил мне один из них, - вы заинтересованы главным образом в Неаполе; уступите в отношении Саксонии, и Россия поддержит вас касательно Неаполя".-"Вы предлагаете мне торг,- отвечал я ему,- но я не могу в нем участвовать. Я, к счастью, чувствую себя не столь непринужденно, как вы: если вы руководствуетесь своими желаниями и своими интересами, то я вынужден следовать принципам, а принципы не могут быть предметом сделки".