Ш Талейран - Мемуары

Это его собственное выражение, единственное в таком роде, вырвавшееся у него во время его переговоров с французскими епископами. Они ничего не могли возразить ему по этому вопросу, настолько естественным казалось им требование святейшего отца.

Они имели случай говорить с ним о двух миллионах в земельных имуществах, назначенных декретом от 17 февраля 1810 года на содержание папы. Пий VII начал с очень твердого отказа и пожелал повторить то, что он сказал в самом начале, именно, что он желает существовать скромно, на помощь, оказываемую ему милосердием верующих. Но при всем благородстве этого решения епископы возражали против него, указывая на то, что он не должен лишать своих преемников светских преимуществ, даваемых императором, державных почестей, возможности общения с католическими государями, а также средств, необходимых для содержания св. коллегии кардиналов, которое возлагалось декретом от 17 февраля 1810 года на императорскую казну.

Эти соображения, казалось, заставили его поколебаться: он больше не настаивал, но вопрос этот остался нерешенным.

Епископы вернулись во Францию, убежденные, что если щадить его чувства и предоставить ему свободу и добрых советников, то святейший отец может сделать новые уступки по нескольким довольно важным вопросам. Но они добились уже самого главного.

Столь удачно начатые переговоры должны были бы привести к окончанию всех споров.

Что следовало сделать для этого? По-видимому, только одну вещь - не допустить созыва собора и отсрочить его на месяц. За это время Наполеон пришел бы к соглашению с папой относительно булл и добавления нового условия, не смешивая этого с другими вопросами. Он вернул бы ему нескольких советников и достаточную свободу, и папа счел бы делом чести подтвердить то, что он обещал в силу внутреннего убеждения, как это по крайней мере казалось.

Раз этот договор был подписан, император не нуждался больше в соборе, и он должен был иметь тем более сильное поползновение бесконечно отсрочивать его, что его созыв уже выставил его в несколько смешном виде, в чем он не мог не признаться самому себе. К тому же не удобнее ли было бы для него закончить дело с самим папой, все возражения которого он преодолел бы при помощи своих делегатов, чем вести переговоры с собранием, которое, наверно, оказалось бы беспорядочным и которым он, вероятно, не смог бы управлять? Имея обещание папы, для чего можно было желать собора, созванного лишь при предположении, что папа никогда не согласится дать инвеституру назначенным епископам, а тем более связать себя на будущее время и утратить право отказывать в этой инвеституре? Между тем он на все это согласился, и уже можно было составить договор. Может быть, имелись основания полагать, что собор будет стремиться к другому решению по этому вопросу? Тем хуже! А если бы он желал того же самого, то к чему могло послужить его вмешательство? Оно было очень неприятно папе, как мы это видели. Для императора оно могло быть удобно при условии, которое не имело места. Но при всяких условиях он должен бы был предпочесть обойтись без собора. Мог ли Дювуазен быть уверен, что ему удастся руководить по своему желанию этими девяноста пятью французскими и итальянскими епископами и что, несмотря на сговорчивость каждого из них в отдельности, они не дадут увлечь себя в общем собрании? И именно понимание того обстоятельства, что им не предстоит больше принимать никаких решений, должно было побудить их создавать многочисленные затруднения, возбуждать спорные и досадные вопросы, чтобы их не упрекнули в том, что они не сумели ничего сказать и ничего сделать.

Император рассчитывал, конечно, на влияние, которое мог приобрести в его интересах кардинал Феш, председательствовавший на соборе. Но тут он ошибся, как и во всем том, что он делал для возвышения членов своей семьи в надежде затем их использовать. Его дяде, кардиналу Фешу, нужно было заставить окружающих забыть о своем происхождении, и он хотел, подобно братьям Наполеона, придать себе значение своим противодействием его желаниям, своей непреклонностью, а не влиянием на племянника.

Ни император, ни даже нантский епископ, которому его успех в Савоне должен был это разъяснить, не понимали всего значения созыва собора. Наполеон, которого не обезоружили ни жестокая судьба папы, ни громадные уступки, сделанные им, несмотря на его положение, имел наготове несколько оскорбительных для папы фраз и не хотел от них отказаться. Он придавал до смешного большое значение тому, чтобы произнести их на соборе, и не помышлял о том, что даже самое трусливое собрание не сможет отказать хотя бы в видимом участии святейшему отцу, повергнутому в бедствия, и что оно не захочет громогласно обесчестить себя.

Может быть, нантский епископ обольщал себя также надеждой, - и в этом он ошибался, - на то, что он будет оказывать на собор решающее влияние вследствие своей большой умелости и своего легкого и блестящего красноречия. Он рассчитывал сначала заинтересовать собрание, а затем приобрести права на его доверие, отдав ему отчет в своих совещаниях с папой. Ему удалось только вызвать зависть. Члены собора не простили ему его успехов, они отказывались верить в них, а так как четыре статьи, на которые святейший отец согласился, не были им подписаны, то говорилось, что им нельзя придавать никакого значения. Кроме того было известно, что император оказывает нантскому епископу особую благосклонность, что он часто с ним сносится; его немедленно превратили в фаворита, и поэтому его слова перестали внушать доверие. Затем, уступая порыву, император говорил о соборе так же резко, как о папе, и возникло предположение, что Дювуазен подстрекал его к употреблению таких выражений. Наконец, читая в собрании проект адреса императору с ответом на его послание, он проявил непостижимую неловкость: пытаясь устранить некоторые замечания, сделанные ему касательно формы адреса, он заявил, что проект в том виде, как он только что прочел его, уже сообщен императору, и это безвозвратно погубило нантского епископа.

Для меня совершенно очевидно, что не было ни одного момента, когда бы Наполеон не должен был раскаиваться в том, что он созвал собор и дал ему собраться; после возвращения депутации из Савоны ему следовало понять, до какой степени он стал для него бесполезен и в какой мере он мог оказаться роковым для него. Также несомненно, что, ввиду намерения императора воспользоваться этим собранием в интересах своей власти, нельзя было усвоить более неумелый образ действий, чем тот, которому следовал он.

Я хочу лишь бегло охарактеризовать направление, принятое этим собранием, и изобразить несколько связанных с ним эпизодов.