Гровер Ферр - Убийство Кирова: Новое расследование

Лено продолжает пытаться спасти свою теорию, что Сталин с помощью НКВД сфабриковал участие зиновьевцев в убийстве:

5 декабря… поощряя его к монологу о «настроениях» его старых комсомольских знакомых, Агранов и Дмитриев, кажется, подтолкнули Николаева к обвинению их непосредственно в убийстве Кирова(Л 287).

Кажется, что Лено очень бы хотелось предположить, что следователи каким-то образом вынудили Николаева обвинить этих людей. Однако у него нет абсолютно никаких доказательств, поэтому ему приходится обходиться лишь голословными утверждениями. Вот поэтому он и толкует неправильно обычную следственную процедуру. Любой следователь поступил бы так, как поступили Агранов и Дмитриев — последовал бы следовательской максиме «разговори подозреваемого» (т. е. пусть он говорит как можно больше). Особенно с того момента, как Николаев заявил, что у самих зиновьевцев были террористические намерения. Лено продолжает:

Например, они попросили его описать еще раз его встречу с Шатским в августе. Во вполне убедительном рассказе Николаева Шатский выразил раздражение в отношении речи Сталина на 17-м съезде партии, призывавшей к увольнению бывших оппозиционеров…(Л 287).

Однако Сталин никогда не призывал ни к чему подобному на XVII-M съезде партии — факт, который легко могли проверить, поскольку протокол съезда уже был опубликован, а речи Сталина были напечатаны отдельно. Следовательно, если Николаев действительно говорил это — Лено не цитирует текст, и он нигде не публиковался, — то он сейчас говорил вопиющую, а тем самым еще более отъявленную ложь. Это в свою очередь послужило бы сигналом следователям, что Николаев исчерпал всю легенду прикрытия, которую он мог разработать заранее и теперь приближался к пределу своей стойкости. Ибо вдобавок к тому, что эта версия была фальшивой, она не помогла бы Николаеву, даже если бы оказалась правдой.

Почему Лено не указывает на это? Мы не можем сказать, но даже если бы эта версия о мотиве Шатского была правдой, она не дала бы никаких доказательств для утверждения Лено, что сотрудники НКВД каким-то образом вынудили Николаева обвинить зиновьевцев.

Лено продолжает:

Агранов и Дмитриев также внушали Николаеву мысль о предполагаемых террористических настроениях Котолынова и Бардина, пока он не сказал, что «если бы у меня лично возникли трудности с убийством Кирова, я бы привлек Бардина, Шатского и Котолынова, и они согласились бы сделать это»(Л 287–288).

И снова Лено приводит здесь архивный документ, и опять он оказывается в «Ответе Яковлеву» Седова и иже с ним. Мы уже цитировали его выше. И вот он опять:

На другом допросе, также состоявшемся 5 декабря, Николаев показал, что «если бы по тем или иным причинам совершение убийства Кирова у меня затянулось, то я приступил бы к созданию группы для его осуществления и привлек бы в нее в первую очередь Бардина, Котолынова и Шатского»(РКЭБ-3 460).

Седов со товарищи не утверждают, что сотрудники НКВД «внушили» заявление Николаева. Но до известной степени они, должно быть, сделали это. Они были бы глупцами, если бы не вынудили Николаева говорить об их террористических намерениях. У Николаева уже иссякала правдоподобная ложь. Рано или поздно начнет проскальзывать какая-то правда.

Наконец Лено подходит к обсуждению первого случая, когда Николаев без обиняков обвинил Шатского, Котолынова, Румянцева и Юскина в убийстве Кирова, при этомон заключает слово «признание» в кавычки:

В конце концов Николаев «признался», что он привлек Шатского к наблюдению за квартирой Кирова ради него, и энергично намекал, что Котолынов руководил тайным заговором с целью убийства Кирова. Более того, он сказал, что Котолынов планировал поехать в Москву, чтобы убить Сталина. Николаев также обвинил Владимира Румянцева, бывшего зиновьевца, который вернулся на важный пост в Выборгском райисполкоме, и Игната Григорьевича Юскина, давнишнего знакомого(Л 288).

Этот «аргумент с помощью кавычек» характерен для подачи материала Лено, и мы уже указывали на него в главе 4 настоящей работы. Кажется, что Лено применяет его, когда он хочет, чтобы его читатели ощутили недоверие или скептицизм к правдивости какого-то заявления, но он не может предложить им никаких причин для этого. Причина в этом случае кажется очевидной: заявление противоречит предвзятому выводу Лено, что Николаев был «убийцей-одиночкой», поэтому Лено, по-видимому, хотел бы показать несостоятельность этого высказывания или каким-то образом избавиться от него. Однако нет причин для этого, поэтому его единственным средством остаются кавычки.

Кавычками охвачено и слово «россказни». Как у игрока в покер, пытающегося безуспешно блефовать, необоснованные кавычки у Лено телеграфируют внимательному читателю о его тревоге: «У меня ничего нет». Если признание Николаева подлинное, весь тезис Лено, что Николаев был «убийцей-одиночкой», что все подсудимые были «ложно обвинены» и убиты, полностью распадается. Однако Лено не может предложить абсолютно никаких доказательств, что признание Николаева не является подлинным! Отсюда и «блеф».

Лено тоже прочитал некоторые из этих признаний Николаева на допросах от 6 декабря (№ 16, Л 773–774). Согласно данному примечанию существуют семь признаний общим объемом в 41 страницу (Лено признает, что это может быть одно длинное признание с меняющимися допрашивающими). Они оказались бы очень важными текстами! Но Лено не цитирует ни одного из этих документов. Почему? Если бы Лено был объективным исследователем, он был бы обязан проинформировать своих читателей, почему он опускает все эти признания. Главным образом он обязать сделать это, поскольку эти семь признаний приходятся на критический момент в расследовании, когда Николаев начинал непосредственно привлекать других, чтобы изменить версию «убийцы-одиночки» на версию участника заговора.

Лено правильно замечает, что более мягкое обращение с Николаевым, когда последний пошел на сотрудничество со следствием, является общепринятой практикой:

Каким образом были получены эти и более поздние признания от Николаева? Как следователи полиции во всем мире, сотрудники НКВД перемежали мягкое обхождение с принуждением, угрозами, обещаниями и предложениями о сделке(Л 288).

Интересно, что Лено принимает как должное, что Николаева не пытали. Однако со стороны Лено нечестно упоминать «принуждение» и «угрозы», поскольку у него имеется о них не больше свидетельств, нежели о пытках.

Лено старается изо всех сил найти какую-нибудь форму «принуждения» или «угроз». Например, он заявляет:

Николаеву почти наверняка пообещали, что его семье не будет причинен вред, если он будет сотрудничать со следствием.