Герд Кёнен - Между страхом и восхищением: «Российский комплекс» в сознании немцев, 1900-1945

Еще отчетливей намерение однозначной и радикальной ревизии всех принятых до сих пор взглядов выступает в пассажах, где Гитлер стремится продемонстрировать невозможность союза с Советской Россией даже в расширенном контексте «союза угнетенных наций». Здесь, очевидно, имелся в виду стык между национал-революционными представлениями младоконсерваторов, например Мёллера ван ден Брука о «праве молодых народов», и пропагандой Коминтерна, в которой Германия аттестовалась как «промышленная колония» версальских держав. Подобный союз угнетенных наций, иронизировал теперь Гитлер, был бы не более чем «союзом калек». «Ведь вся борьба разыгралась бы не на русской, а на германской территории». Россия, едва ли пока затронутая «всеобщей моторизацией мира», не сможет даже разгромить Польшу, «прежде чем отправить хоть одного солдата на немецкий фронт» {1090} . Гитлер тем самым отметает все распространенные и действительно абсолютно нереалистичные планы союза с Россией.

Напротив, решительное «сближение Германии с Англией и Италией» позволило бы «совершенно спокойно заняться всей той подготовкой, которая… нужна, дабы в свое время свести счеты с Францией». Тогда Британия могла бы заняться своими колониями, Италия — своими средиземноморскими «римскими» планами, а Германия наконец-то получила бы возможность проводить «восточную политику, направленную на завоевание новых земель, необходимых немецкому народу» {1091} , завершив «с помощью меча» и без того неизбежное разложение России и покончив с еврейским большевизмом.

Но первый шаг в этом направлении должен быть подобен тому, который сделал Муссолини, когда «не стал мириться с внутренними врагами Италии, а решил добиться и добился уничтожения этого врага всеми средствами и на всех путях». Германия также сможет разорвать свои внешнеполитические путы лишь в тот день, когда «марксизм будет уничтожен». В этом найдет свое подтверждение исторический опыт, «что из самых кровавых гражданских войн зачастую рождается здоровый стальной народный организм» {1092} . Таков был примат внутренней политики, который Гитлер отстаивал с самого начала.

Всей концепции нельзя отказать во внутренней логичности. Вот только базировалась она на допущениях и оценках, которые в реальности последовавших десятилетий оказались уже устаревшими.

Гитлер, впервые связно изложивший в «Моей борьбе» новую политику и идеологию, смог после освобождения из заключения летом 1925 г. утвердиться, лишь преодолев значительное сопротивление внутри партии, наполовину уже вышедшей тем временем из-под его руководства. Крыло Штрассера, которое представляло большинство северогерманских земельных союзов и приобрело себе нового эффективного мастера зажигательных речей и литератора, молодого Йозефа Геббельса, стояло на национал-революционной позиции, с которой Советская Россия, при всем значительном соперничестве с коммунистами, рассматривалась не только как потенциальный партнер по коалиции, но и даже как латентный образец для подражания — почти в соответствии с фантазиями Радека в «Речи о Шлагетере».

Когда в феврале 1926 г. вожаки левой партийной фронды на совещании у фюрера были беспощадно разнесены Гитлером в пух и прах из-за их национал-большевистских тенденций и в конечном счете вынуждены принести покаяние, Геббельс записал в своем дневнике: «Я чувствую себя побитым. Что это за Гитлер? Реакционер?.. Наша задача — разгромить большевизм. Большевизм — это еврейская афера! Мы должны унаследовать Россию! 180 миллионов!!!.. Я чувствую себя разбитым наголову» {1093} .

Это потрясение вовсе не было притворным. У Геббельса (происходившего из среды обедневших «пролетариев в белых воротничках» из Рейнской области) яростный антикапитализм, который в качестве главного объекта своей ненависти избрал «Запад» и «еврейский биржевой капитал», сочетался с типичной для той эпохи русофилией, насквозь книжной, главным образом в результате чрезмерного чтения Достоевского. Автобиографический (неопубликованный) роман Геббельса «Михаэль Воорман» и его дневник, который он вел с 1924 г., полны напыщенными литературно-политическими излияниями, где России отводится роль чуть ли не спасительницы, роль, прямо корреспондирующая с ролью нацистского движения. Так, перечитав какой-то рассказ Достоевского, он записывает в 1924 г.: «Россия, когда настанет час твоего пробуждения? Старый мир истомился в ожидании твоего спасительного подвига! Россия, ты надежда гибнущего мира! Когда же наступит рассвет?» {1094}

Всего несколько дней спустя, после разговора с друзьями по партии, он записывает: «Ex oriente lux. В духе, в государстве, в торговле и в большой политике… У наших господствующих кругов тяга на Запад, поскольку западные державы — это страны классического либерализма… С востока пришла новая идея привязанности индивида к государству и ответственного подчинения ему». Признаки нового голода в России он рассматривал как предвестие спасительного кризиса: «Русские мужчины, гоните к черту эту еврейскую сволочь и протяните руку Германии. Грядущему человеку. Ключ к решению европейских вопросов — в России… А вы, господа дипломаты, читайте Шпенглера, Достоевского, а не Рате-нау и французов» {1095} .

Присущий Геббельсу фёлькиш-антисемитский радикализм проистекал совсем не из революционных смут 1918–1919 гг., не из периода путча и контрпутча 1923 г., когда он в своих симпатиях разрывался между левыми и правыми, национал-социалистами и коммунистами. Он возник во всей остроте лишь в момент консолидации республики и первых шагов ориентированной на Запад экономической и политической интеграции 1924–1925 годов.

Дневниковые заметки Геббельса — своего рода сейсмограф: «Еврейский вопрос. Я просто уже не могу читать на эту тему, просто умираю от злости. Бандиты в Лондоне объединились!» (11 июля

1924 г.). «А потому надо разрушить систему плутократии-демократии). План Дауэса — самая дьявольская штука, которая когда-либо возникала в человеческом мозгу. Народ осужден на 40-летний подневольный труд» (12 августа 1924 г.). «В Лондоне объединились. Естественно. Теперь начинается рабство у евреев. Надолго ли? Пока мы сами себя не освободим» (20 августа 1924 г.) {1096} . «Штреземан едет в Локарно на конференцию. Продавать Германию капитализму западных государств. Ох, уж эта мне жирная, сытая свинья!» (2 октября 1925 г.) {1097} . «К черту Локарнские договоры. Жуть берет… Господин Штреземан — законченный мерзавец! Все примут! Ведь капитал этого хочет. За капиталом сегодня последнее слово. Как-то Ратенау обмолвился о частном мировом синдикате. Сегодня он уже тут» (21 октября 1925 г.) {1098} .

Выступления Геббельса («я становлюсь демагогом самого дурного сорта, народным трибуном»), как магнитом привлекавшие все больше публики на митинги рейнско-вестфальских национал-социалистов, регулярно заканчивались драками в зале с коммунистами. «Мы ушли с победой, наших сорок человек одержали верх над 300–400 коммунистами. Но мне такие победы не по душе» (8 июня 1925 г.) {1099} . Это было соперничество, за которым стояло сильное идейное сродство. Ведь Геббельс все еще считал себя в первую очередь социалистом: «Национальный и социалистический! Что происходит и к чему все это приведет? У нас на западе этот вопрос не вызывает сомнений. Сначала социалистическое избавление, затем — как штормовой ветер — придет национальное освобождение». Гитлер, полагал он, «стоит на перепутье между обеими позициями», но «готов полностью перейти на нашу сторону» (11 сентября 1925 г.) {1100} .