Йоахим Радкау - Природа и власть. Всемирная история окружающей среды

Историки, уверенные в могуществе культуры, такие как Тойнби и Бродель, упоминают малярию как следствие упадка культур, заиливания и заболачивания ирригационных сетей. «Малярия наступает, когда ослабевают усилия человека» (Бродель). Однако множество признаков свидетельствует о том, что не упадок оросительных систем, а сами эти системы были главной причиной всемирного роста малярии. Даже при нормальном функционировании они далеко не везде настолько совершенны, чтобы не возникало подпруживания, застоев воды, тем более что водные резервуары обычно очень популярны, а дренажом зачастую пренебрегают. Даже в североамериканский штат Джорджия, условия которого не особенно благоприятны для комаров, в XVIII веке с посадками риса пришла малярия. Джордж Перкинс Марш [133], борец против сведения лесов, полагал, что рисоводство во всем мире настолько вредит здоровью человека, что только сильное демографическое давление может оправдать приносимые жертвы. Даже в современной истории есть примеры, как сооружение новых водохранилищ или оросительных каналов приводит к вспышкам малярии (см. примеч. 102).

Еще Челли замечает, что одну из основных причин малярии можно предполагать в сведении лесов. Этот процесс идет нога в ногу с продвижением цивилизации и несет с собой сильнейшую эрозию, заиливание рек и заболачивание равнин. Если это так, то малярия играла роль Немезиды, или, если угодно, самообороны природы, ведь благодаря этой болезни мир сохранил в своих теплых и влажных регионах богатые экологические резервы, недоступные для человека вплоть до XX века. Китайцы смогли продвинуть интенсивное рисоводство в Южный Китай ровно настолько, насколько они могли адаптироваться к малярии. Португальский мореплаватель XVI века описывает болотную лихорадку как меч херувима, преграждавший европейцам путь к тропическим райским садам. Вероятно, малярия была одним из сильнейших сдерживающих факторов истории: она изматывала армии, снижала прирост населения и распространяла вялость и летаргию (см. примеч. 103).

Еще в глубокой древности люди знали, что орошение приносит с собой болотную лихорадку, и там, где прокладывались новые ирригационные системы, население порой выступало против них, несмотря на перспективы более высоких урожаев. Когда в начале XVI века заливное рисоводство было введено в долине реки По, там из страха перед малярией возникло протестное движение, просуществовавшее затем несколько столетий. Сначала правительства налагали запреты на заливное рисоводство, впоследствии такие запреты сохранились только для окрестностей больших городов. Еще Иоганн Петер Франк, гигиенист эпохи просвещенного Абсолютизма, считал «счастливой привилегией Милана», что на мили вокруг этого города было запрещено сажать рис. Он рекомендовал и другим регионам «пожертвовать нездоровым рисоводством в пользу здоровья подданных». И это несмотря на многократное увеличение дохода с полей! В конце XIX века, когда британское колониальное правительство строило масштабные ирригационные системы в Северной Индии, местные жители отчаянно жаловались на распространение малярии, не в последнюю очередь из-за того, что среди мужчин она вызывала импотенцию. Жалобы эти были более чем оправданы. Даже автор, не склонный критиковать каналы, замечает, что в затронутых малярией регионах ее доля в структуре смертности в ходе этого строительства дошла до 90 %! И хотя этиология малярии в то время была уже хорошо изучена, дренажными системами продолжали пренебрегать (см. примеч. 104).

Были ли известны в Античности – без современной бактериологии – главные факты о причинах и профилактике малярии? Гиппократ в своем трактате о воздействии на человека окружающей среды придает огромное значение воде и особенно предостерегает от болотной воды, правда, еще большее внимание он уделяет воздуху и ветрам. Варрон [134]предвосхищает микробиологические открытия: «Везде, где есть болота, в них развиваются очень мелкие организмы, которые вместе с воздухом через рот и нос попадают незаметно для глаза в тело человека и вызывают тяжелые болезни». В Древнем Китае также хорошо знали о связи между лихорадкой и стоячими водоемами. Может быть, людям просто нужно было следовать опыту и здоровому инстинкту, чтобы защититься от болотной лихорадки? Есть сведения, что уже в VI веке до н. э. врач и философ Эмпедокл избавил жителей сицилийского города Селинунта от лихорадки, изменив течение двух горных родников и направив их через стоячее болото (см. примеч. 105).

Может быть, избавление от малярии было лишь вопросом воли и энергии? История этой болезни полна примерами людского безразличия к роковым изменениям окружающей среды. Однако и сама проблема, и ее решение далеко не однозначны. Вплоть до XIX века малярию со всеми ее формами не могли точно отделить от других видов лихорадки. Если комаров с Античности подозревали в том, что они переносят малярию, то точных доказательств этому не было; еще исследователь Африки Стэнли пренебрегал москитными сетками. Вместе с тем далеко не везде комары несут людям малярию. И не всегда эта болезнь исходит из болот. Иногда она свирепствует и в других регионах, а болотистые местности, наоборот, могут быть безопасны (см. примеч. 106). Как и сегодня, в экологической политике тот, кто ждал точно гарантированного знания, всегда находил причину для бездействия!

Но и точное знание того, что зло прячется в болотах, помогало не всегда. В ранние времена, до великой эпохи регулирования речных русел и строительства каналов, в ландшафте было слишком много сырых участков, чтобы каждый из них можно было осушить, не говоря о том, что осушение неизбежно порождало правовые проблемы, поскольку могло навредить соседним пашням и лугам. В Новое время выход из этой проблемы, пусть дорогостоящий и далеко не всесильный, обещал хинин.

Важно и то, что там, где однажды воцарялась малярия, она создавала своего рода самовоспроизводящуюся систему: болезнь вызывала апатию и сокращение плотности населения, так что не хватало рабочих рук для сооружения дренажных сетей. Если рабочие прибывали из других регионов, то и их, в свою очередь, выкашивала та же болотная лихорадка. Все это наделяло малярию признаками исторического субъекта. Для местных жителей, вернее, тех из них, которые выживали и приобретали относительный иммунитет против малярии, она была своего рода судьбой и вместе с тем защитой против вторженцев. В отличие от чумы, она не вызывала такого шока, который заставил бы принять серьезные противомеры.

Блестящие контрпримеры этой апатии – Венеция и Амстердам, сохранявшие относительную свободу от малярии благодаря постоянному уходу за каналами и поддержанию циркуляции морской воды. Но здесь профилактика малярии не была изолированной, она сочеталась с потребностями судоходства – наивысшим экономическим интересом. Ситуация здесь резко отличалась от той, какая складывалась в регионах заливного рисоводства, где интересы гигиены и экономики грозили войти в конфликт, даже если подобное противоречие и не было неизбежным. И Голландия, и Венеция обладали сложными гидравлическими системами, и решение «водных» вопросов было для них делом обыденным. Тогда выяснилось, что реализуемость задач экологии и гигиены зависит от того, могут ли эти задачи быть подключены к уже установившимся интересам и принятым схемам поведения. Важную роль играла и благосклонность самой природы: в Амстердаме и Венеции была распространена в основном не тяжелая тропическая малярия ( malaria perniciosa ), а более легкие ее варианты, да и условия Голландии не слишком подходили для возбудителей малярии. Однако когда в Батавии (Джакарте) голландцы стали прокладывать каналы по амстердамскому образцу, там вспыхнула малярия (см. примеч. 107).