Даниил Мордовцев - Русские исторические женщины

Берхгольц говорит, что он увидал царевну Анну Петровну летом 1721 года, в Петербурге, в Летнем саду, который тогда еще назывался царским «огородом». По его словам, маленькая царевна была прекрасна как ангел, с чудным цветом лица, с удивительными руками и станом, довольно уже высокого роста, брюнеточка. Красота ее была действительно замечательна, по отзывам всех, знавших царевну. Это был тип самого Петра – только тип женский, смягченный, улучшенный, хотя девушка и походила на отца поразительно.

Берхгольц описывает даже костюм ее с младшей сестрой Елизаветой Петровной: княжны одеты великолепно, причесаны по последней парижской моде – Европа сильно задела своим культурным крылом Россию, когда в каких-нибудь двадцать лет Петербург начал уже жить парижскими модами, вначале XVIII века, через тридцать лет после стрелецких бунтов!

Но герцог редко имел счастье видеть ту, для которой приехал из-за моря. Его держали в почтительном отдалении от великих княжон. Когда царь и царица уезжали куда-либо из Петербурга, царевны вовсе не показывались жениху, под тем благовидным предлогом, будто и они выехали куда-нибудь.

История Гаральда, таким образом, повторяется через семьсот лет!

Камер-юнкер герцога, Берхгольц, ведет дневник. Как счастливейшие дни в жизни своего молодого герцога, Берхгольц отмечает в своих мемуарах те немногие и кратковременные моменты, когда герцогу удавалось видеть юных княжон при каких-либо торжественных случаях.

Встречаясь с невестой, герцог положительно робел, был застенчив, почти не решался заговорить с ней. Так прошло несколько месяцев.

Только с 21-го октября он почему-то успел победить свой робость и стал выказывать девушке более нежного внимания, в разговорах – более свободы и смелости. Мало того, он старался оказывать ей рыцарские знаки своей сердечной привязанности: так, однажды, заметив, что игра его волторнистов нравится молоденькой княжне, он стал ездить по Фонтанке мимо окон дворца, находившегося тогда в Летнем саду, а музыканты его играли ноктурно.

На прогулках он искал случая встретить княжну, заговорить с ней, полюбоваться ею.

Раз это счастье улыбнулось ему: Берхгольц рассказывает, что однажды герцог встретился с княжной в саду и даже осмелился поцеловать у нее ручку. Счастье молодого человека, по словам Берхгольца, было выше всякой меры.

В это время заключен был ништадтский трактат. Из слов и намеков Петра, герцог должен был ожидать всего своего благополучия от заключения этого трактата. Но оказалось, что в статьях ништадтского договора о герцоге не было упомянуто даже ни одним словом, а напротив – Россия обязывалась никоим образом не вмешиваться в дела Швеции.

Герцог и все бывшие с ним голштинцы упали духом. Чтобы утешить их, по Петербургу распустили слух, что герцог, наконец, женится на дочери царя.

Этот слух польстил самолюбию герцога – надежды его вновь воскресали.

В день тезоименитства императрицы Екатерины Алексеевны, в Катеринин день, 24-го ноября, герцог давал серенаду под окнами дворца.

«Старшая принцесса – говорит по этому случаю Берхгольц – ясно показала тогда, что она большая любительница музыки, потому что почти постоянно во время серенады держала такт рукой и головой. Его высочество часто обращал взоры к ее окну и, вероятно, не без тайных вздохов: он питает к ней большое уважение и неописанную любовь, которую обнаруживает при всех случаях, как в ее присутствии, так и в разговорах с нами».

Но, несмотря на эти заверения Берхгольца о страстной любви герцога к тринадцатилетнему ребенку-невесте, страсть эта подвержена сильному сомнению: герцог, видимо, искал не одного миловидного личика хорошенькой и благородной по сердцу царевны, не одной любви ее, а в придачу к ней и, главное, в первой мере – шведского престола, которого он надеялся достигнуть только через нее, царевну, а потом уже и руки своей невесты, еще, впрочем, не нареченной.

Сомнение это становится неопровержимым, когда мы скажем, что, женившись на той, к которой он показывал столько робкой и глубокой страсти, герцог слишком жестко отнесся к своему божеству, не только, тотчас после венца, украдкой глотавшему горькие слезы, а вполне исстрадавшемуся потом под гнетом тяжелой жизни с этим, умевшим хорошо притворяться, молодым искателем шведской короны и русских денег.

Но об этом в свое время…

В начале 1722 года царский двор переехал в Москву. За двором переехал туда и герцог.

А о свадьбе все не было ни речи, ни даже намека.

Время, между тем, все идет. Голштинцы все ждут напрасно.

Хотя, затем, в феврале, на фейерверке, у герцога, по приказанию царя, изображен был видь голштинской столицы, города Киля, с плывущими к нему, с одной стороны, русским кораблем с девой, а с другой – шведским кораблем с короной, однако же, о браке опять-таки не было сказано ни слова: все оставались так церемонно-любезны и сдержанны, начиная от самого царя и кончая молоденькими царевнами.

Между тем, францусский посланник Кампредон пишет в Париж о предложении царя выдать царевну Анну за принца шартрского – и герцог голштинский ничего об этом не знает: его, видимо, водят – ни ответа, ни привета.

Наступает пасха. Герцог видит, что все русские христосуются, целуются. Ему понравился этот добрый обычай. И вот он – просит императрицу позволить и ему, по русскому обычаю, похристосоваться. Ему позволяют – и он целуется с царевнами.

«Старшая, – замечает при этом Берхгольц, – по врожденной застенчивости, поколебалась было немного, однако последовала знаку императрицы; но младшая, Елизавета Петровна, тотчас подставила свой розовый ротик для поцелуя».

И герцог снова рад – его фонды, видимо, поднимаются: он пьет за здоровье царской фамилии – он весел, он даже навеселе, снова выпивает несколько бокалов и, откланиваясь императрице и царевнам, вновь целуется и с матерью-императрицей, и с девушками – великими княжнами.

В свите герцога радость и ликованье. Голштинцы распивают на радостях несколько кубков и ложатся спать отуманенные.

Но вот, царь собирается ехать в персидский поход и предлагает герцогу оставить без него Россию. Надежды жениха окончательно рушатся. Тогда между царем и герцогом является посредником Бассевич, голштинец же, и ему удается исходатайствовать у Петра позволение молодому герцогу остаться в Москве. Но, между тем, Петр тайно приказывает Меншикову увезти великих княжон в Петербург.

Герцог узнает об этом, и за несколько верст от Москвы устраивает в палатках прощальный пир. Он думает, что, проезжая, мимо палаток, царевны сделают ему честь – остановятся, что он задержит их в палатке, сделает их участницами прощального обеда; но царевны вышли из экипажа только на несколько минут, и тотчас же уехали. С горя голштинцы сами сели за роскошный стол, приготовленный для царевен, и волей-неволей отпировали на холостую ногу.