Владимир Толмасов - Сполохи (Часть 2)

Егорка привычно быстро оделся, застегнул латы, нахлобучил шишак со сплошным козырьком и продольным гребнем, протянул ладонь:

- Ну, друг, прощай!

- Погоди, - Бориска задержал его руку в своей, как же мне отсюда выбраться на тракт наш северный?

- Махнешь через речку, вон той рощицей на восток версты две отшагаешь - там и дорога

- Спаси тя бог, Егорка. Прощай!

Проводив взглядом солдата, Бориска свернул одежду, поднял ее над головой и вошел в воду. До него донесся отдаленный грохот. Плывя на боку, он видел поднимающиеся к небу тучи пыли в стороне от деревни, но не знал, что это означало. А к Дымово в это время подходил выборный полк нового строя полковника Аггея Шепелева.

3

Утренние сумерки уползали в лесную чащобу, прятались под широченные юбки вековых елей, прикрывались волглой бахромой папоротников. Острее становился дух гниющего дерева, прелых прошлогодних листьев, хвои, железистый запах болота. Над головой, изрезанное вдоль и поперек еловыми лапами, тихо бледнело худосочное северное небо. Лениво и неохотно просыпался лес.

Мокейка-скоморох остановился возле сухой березы, обросшей трутовиками, стащил с головы видавший виды треух, прислушался к звукам пробуждающегося леса. В слабом шелесте листвы и шорохе ветвей, в поскрипывании древесных стволов, в теньканье невидимых пичужек мерещилась ему чудная музыка, которую и не передать на гуслях. А попробовать надо. Мокейка снял с плеча тощий мешок, вытащил на свет старые, с бесчисленными выщербинами гусли. Улавливая чутким ухом лесные звуки, он привычно пробежал пальцами по струнам. Где там! Далеко ему до деда Куземки. Вот уж чует естество старый: коснется струн - запоет в камнях ручеек, проведет жесткой ладонью - глухо дрогнет земля под копытами резвых казачьих коней. Да что говорить... А песен сколько знает дед Куземка - не счесть.

Из-за деревьев показались еще двое. Как и Мокейка, были они одеты в пестревшие заплатами азямы, головы покрыты ветхими войлочными колпаками, на ногах вконец сбитые сапоги, за плечами мешки, в руках свежесрезанные посохи. Впереди шустро шагал сутулый старичок с постным, как у апостола, лицом и жидкой белой бородкой. Был он худ и сух, лопатки торчали, оттопыривая азям, словно два маленьких горба. Следом, зло поглядывая по сторонам кошачьими глазами, поминутно оступаясь, тащился молодой парень, черный, как грач. Увидев Мокейку, парень остановился, приподнял правую ногу, потряс ступней и сплюнул вязкую слюну.

- Эй ты, гусляр! - крикнул он Мокейке. - Долго еще плутать будем? Взялся, так веди, неча по гуслям бренчать.

Старичок тоже оперся на посох, однако молчал, опустив веки.

Мокейка вздохнул, сунул гусли в мешок, огляделся. Кругом дремучий лес, тишь, глушь, и провалилась куда-то охотничья тропинка. Эка, занесло же их...

Почитай, с неделю скоморохи - петрушечник Мокейка, дед Куземка-гусляр да Ермилка-гудец - бредут в полуночную сторону, в Поморье

Откуда ты взялось на Руси, скоморошье племя, испокон веков привечаемое и гонимое, горемычное и счастливое? Не от обрядов ли языческих в древних капищах1 начинается твой славный тернистый путь в вечность? Не ты ли вопреки церковным догматам жизнестойкостью и действом веками утверждало единение человека с природой? Давно уничтожено язычество, но живет и здравствует скоморошье племя, ибо нельзя уничтожить память людскую, как и сам великий народ, а скоморохи - это и есть народ, хранитель памяти.

Лицедействуя, радовались скоморохи жизни и несли эту радость другим, и забывал человек на время и царя я бога. И тогда обвинили скоморохов в самом худшем: в лихих делах, воровстве и разбойничестве, грабежах и насильстве. Точно зловещие вороны, разлетелись по Руси указы царя Алексея Михайловича, запрещающие пляски и песни, сказки и кулачные бои, качели и игры на домрах, гудках, сурнах и гуслях. Короткой стала расправа со скоморохами: батогами и плетьми, тюрьмой и ссылкой давили скоморошью вольность - тошно становилось на Руси...

Из скоморошьей компании деда Куземки, бродившей по уездам средней Руси, из шестнадцати человек остались на свободе лишь сам дед, Мокейка да Ермилка. Остальных похватали неделю назад стрельцы вкупе с ярыжками, выследив скоморохов на ночлеге в одной захудалой деревне, где некому было за бедолаг заступиться. В темноте да неразберихе кое-кто сумели-таки уйти, но были пойманы. Дед Куземка и его спутники сошли с большой дороги и двинулись на север, тем и спаслись. Шли они лесом. Мокейке места были знакомы, чем дальше к Белому морю, тем лучше знал он охотничьи тропы. Не раз бродил с родителем из родной деревни Заостровье, что под Архангельским городом, в северную тайгу за пушным зверем. Взялся вести приятелей короткими путями, да опростоволосился, заплутал.

- Ну дык что делать-то будем, поводырь?

Я да я... - сказал Ермилка. Опустившись на моховую кочку, он стащил сапог, начал перематывать портянку.

- Где-то тут гать должна быть, - произнес Мокейка, - вот ей-ей, рядом где-то.

- То-то что рядом, - бурчал Ермилка, - только в обратной стороне. Эх, мать честна, и куда же нас понесло! Чтоб я тебя еще когда послушал...

- А и не слушай, катись куда подальше! - обозлился петрушечник. - Уж кому-кому, а тебе в губную избу попасть, что волку в пасть.

- Смотри, договоришься! - угрожающе прошипел Ермилка.

- Эй, не ссорьтесь! - посох деда Куземки чавкнул в сыром мху. Помните: дружно - не грузно, а один и у каши загинешь. Неча горячку пороть. Небось вместях отыщем гать эту - не дети малые. А ты, Ермилка, замолчь! Первым шумел, что в Поморье уходить надо.

- Ну... - угрюмо проговорил гудошник.

- Вот те и "ну"! - сказал Мокейка. - Нам-то с дедком не впервой плутать по тропочкам. Зато береженого бог бережет, и уши у нас не резаны.

Кошачьи глаза Ермилки вспыхнули, он надвинул колпак на левое ухо, вернее, на то место, где была черная дыра с багровой окаемкой, кольца волос не могли скрыть ее.

- Ух, гаденыш, договоришься ты!

- Ты етта брось, миленок, - промолвил дед Куземка, щуря выцветшие слезящиеся глаза, - не в московском кабаке, чай. Хорохориться не дадим. И про ножичек свой забудь...

Ермилкина рука, тянувшаяся к голенищу, из которого выглядывала рукоятка ножа, замерла на полпути. Мокейка зорко следил за этой рукой, готовый в любой момент броситься на буяна. Старик же невозмутимо опирался на посох.

- Куды денешься, миленок? - тихо проговорил он. - Ухи-то сызнова не растут.

- Да что вам уши мои дались?! - Ермилка затравленно глядел исподлобья, однако к ножу больше не тянулся.

- А то, что по дуроти своей лопуха лишился. Таись теперя и от царских слуг, и от честных людей. - Дед Куземка замолчал, вспоминая что-то свое, и затем твердым голосом сказал: - Бывало, молодцы-удальцы сирых и нищих в обиду не давали, голов своих не жалели. Доброй памяти Хлопка-богатырь за народ жизнь отдал... А тебе, миленок, бархатная мурмолка чести дороже оказалась.