Владимир Толмасов - Сполохи (Часть 2)

Однако даже себе Герасим не в состоянии был признаться откровенно, что его ни с какой стороны не волнует, кого выберут в настоятели. Где-то в глубине души шевелилась черная зависть к будущему владыке, кто бы он ни был. И хотя он твердо знал, что никогда не быть ему не только настоятелем, но и келарем, в нем бродило безотчетное чувство обиды за несправедливое к нему отношение. "В конце концов могли бы и обмолвиться: дескать, а почему бы и не быть Герасиму Фирсову архимандритом. Так нет же! О себе радеют, не до Фирсова им... Черта лысого вам, а не сан владыки! Никто из вас, олухов, не получит его, если отец Илья успеет высказать свою волю. Притупилось чутье, и не ведаете, откуда ветер дует, а Герасим хучь и бражник, чутья не потерял и, здраво поразмыслив, знает: быть в архимандритах Варфоломею, иеромонаху, приказчику, тайному советнику Ильи. Так станется, не будь я Герасим Фирсов!"

Один хлипенький Исайя, уронив голову в ладони, беззвучно плакал, всей душой скорбя об уходящем в мир иной благодетеле и заступнике. Судьба Исайи была предрешена: кончать ему жизнь в обычных старцах среди рядовой братии. В черном-то соборе, бывало, всегда ему лишний кус перепадал. А после смерти отца Ильи всяк его, Исайю, обидеть сможет, и заступиться будет некому. Кому ж он станет надобен, архимандритов наушник? У сильных мира сего есть свои слуги, чужие им не нужны...

Старец Меркурий снова дотронулся до запястья архимандрита - рука была холодна: жизнь медленно покидала настоятеля.

На какое-то время отцу Илье показалось, что он уже умер. Кругом было темно и глухо, он ощутил себя как бы повисшим в пространстве. Затем тело опять приобрело вес, и чугунно-тяжелыми стали руки и ноги - не шевельнуть. Грудь словно обхватило железными обручами. Он пытался вздохнуть, но с каждой попыткой в сердце безжалостным острием впивалась дикая боль. Он задыхался. "Все, - мелькнуло в голове, - это смерть". Он уже перестал противиться неизбежному, как вдруг перед глазами с изумительной четкостью возник рисунок оконной решетки, проявились мелкие трещинки в стенной штукатурке. Боль в сердце исчезла, и ему удалось наконец вздохнуть полной грудью. И все же он внутренне чувствовал, что это лишь малая отсрочка. Нужно было что-то сказать. Он хотел припомнить, что именно сказать, но не мог: голова была светла и пуста. Последним усилием он приподнялся, увидел удивленные лица соборных старцев и вспомнил.

Голос его зазвучал ясно и чисто, но ему показалось, что говорит вовсе не он, а кто-то другой, завладевший его телом.

- Велю освободить из тюрем братьев, коих посажал по дурной своей прихоти.

Пораженные старцы молчали - удивлял архимандрит: сначала помирать раздумал, потом впервые в жизни, хоть и косвенно, покаялся в содеянном.

Келарь Сергий, придя в себя, поспешил заверить:

- Сполним, владыко.

- Последняя воля, братья. Внимайте!

Старцы обратились в слух. На дворе по лужам звенел дождь.

- Не предавайте веры отцов наших, крепитесь, стойте твердо на старом обряде, братья. А чтоб жить вам в благоденствии, - голос настоятеля стал срываться, - просите ставить настоятелем... приказчика... Варфоломея...

Вздохнули враз шумно, наперебой приглушенно заговорили, заспорили, мало заботясь об умирающем.

Отец Илья рухнул в подушки, и снова наступил мрак. Он отчетливо слышал голоса спорящих и, вникая в смысл перепалки, поражался кощунству своих бывших соратников. Он всегда знал, на что они способны, но никогда не допускал мысли о подобном святотатстве, не думал, что на смертном одре услышит, как поносят старцы его последнее решение.

Келарь Сергий мрачно глядел на освещенный лампадкой образ, в споре не участвовал. Герасим Фирсов достал из поставца чернильницу, перья лебяжьи, столбцы бумаги (опять кольнула глаза золотая солоночка). Присев ко краю стола, локтем отодвинул в сторону клобук с панагией, мелкой скорописью стал строчить соборный приговор. Рядом присел старец Гурий, голова у него тряслась, он часто и тяжело дышал.

У старца Боголепа не было желания ни говорить, ни двигаться. Глядя, как Герасим нанизывает одну за другой буквы приговора, он думал: "Опоздали! Ах, как опоздали они с Никанором! Надо искать другой выход... Надо искать... Искать..."

Кто-то нечаянно уронил подсвечник, и все, вздрогнув, замолчали. Слышался только скрип Герасимова пера. Этот скрип все громче и громче отдавался в ушах умирающего, нарастал подобно лавине - и превратился в оглушительный грохот. И не успел он догадаться, что это такое, как со страшным треском вспыхнуло в глазах ослепительное пламя и обогнало мысль...

Поднялся со стула старец Меркурий, осторожно положил руку покойного на одеяло, перекрестился. Вслед за ним истово закрестились остальные царствие небесное рабу божьему Илье.

Наскоро прикладываясь к ледяной руке архимандрита, старцы торопливо, не глядя друг на друга, выходили из кельи. Меркурий ощупью добрался до двери, никто ему не помог. Следом, заплетаясь ватными ногами, убрался всхлипывающий старец Исайя.

Последним уходил Герасим. Свернув столбцы с недописанным приговором, он скользнул по лицу бывшего благодетеля и собутыльника равнодушным взглядом, огляделся...

Когда за Герасимом закрылась дверь кельи, солоночки в поставце уже не было. В дрожащем свете лампадки мелкой рябью отсвечивали серебряные оклады икон.

За стеной темницы послышались возня, сдавленный кашель. Ключ, царапая железо замка, наконец попал в скважину - раздался тихий щелчок, и, противно визжа петлями, отворилась тяжелая тюремная дверь. Колченогий сторож прохрипел:

- Выходи!

Серый дневной свет ослеплял. Корней поднялся со скамьи, нашарил скуфью, нахлобучил на голову.

- Давай шевелись! Велено боле не держать.

Значит, свобода. Надолго ли?.. Пьянея от свежего воздуха, врывавшегося через открытую дверь в темницу, чернец стал подниматься по ступеням к выходу.

На дворе, в пятиугольнике крепости, между строениями метался ошалелый осенний ветер, разбрасывал во все стороны холодный дождь. Корней задрал голову, подставив струям лицо. Потом встряхнулся всем туловищем, как собака, и побрел потихоньку к своей келье. Во дворе пусто: кому охота вылезать из теплого жилища в такую погоду.

Навстречу попался с сундучком на плече Васька, служка монастырский. Остановился, с любопытством разглядывая чернеца.

- Эх-ма, да это же Корней! Ну и оброс ты, брат, в тюрьме-то сидючи.

- Тебе бы так, милый. Куда вприпрыжку-то?

- Да ты не слыхал... Архимандрит Илья преставился.

- Вот оно что, - пробормотал Корней. Рука потянулась привычно сотворить крестное знамение, но вместо этого пальцы лишь коснулись лба и замерли. Корней провел по лицу ладонью. - Почил в бозе, стало быть, государь, отец наш, архимандрит соловецкий Илья. А ты на поминки торопишься...