Коллектив авторов - Источниковедение

Историческое знание, получившее дисциплинарную определенность на протяжении XIX в., в течение XX в. проходит ряд эпистемологических поворотов, из которых выделим антропологический, лингвистический, культурный. Каждый из эпистемологических поворотов, кроме своих специфических качеств, ведет к наращиванию полидисциплинарности гуманитарного знания вообще и исторического в частности, предъявляя все новые требования расширения источниковой базы исторической науки, в том числе и за счет неписьменных исторических источников, и разработки новых, более тонких, методов их анализа. С источниковедческой точки зрения особого внимания заслуживает констатируемый некоторыми исследователями «вещественный поворот» в гуманитаристике [214].

Методологические поиски в сфере социального и гуманитарного знания в XIX – начале XX в. сопровождались установлением прочных междисциплинарных контактов исторического знания, в первую очередь с социологией и психологией, причем здесь надо учитывать, что речь идет не только, а зачастую и не столько о социологическом и психологическом поворотах в исторической науке, сколько о задействовании исторической фактологии в социологических и психологических построениях.

Начало полидисциплинарности положили, по-видимому, антропологический поворот и новая историческая наука, связанные во многом с так называемой школой «Анналов». Одновременно со становлением полидисциплинарности идет процесс размывания дисциплинарной определенности, достигнутой к началу XX в. П. Нора пишет:

Враждебность «Анналов» в отношении событийной, политической, военной, дипломатической, биографической истории в принципе не означала приговора национальной истории, но на деле подготавливала его, потому что национальная история всегда писалась только как линейный рассказ о причинно-следственных связях [215].

Методологические поиски в этот же период шли и в российской (советской) исторической науке, сосредоточившись в предметных полях историко-архивоведения и связанного с ним источниковедения как менее подверженного идеологизации.

Но если антропологический поворот происходит в историческом познании, то следующий непосредственно за ним лингвистический поворот, фундированный неопозитивизмом и аналитической философией, затрагивает всю сферу науки и разворачивает научное знание в сторону гуманитаристики. Правда, еще Э. Гуссерль (1859–1938) обращал внимание на то, что любая наука, по сути, – гуманитарный феномен. В середине 1930‑х годов философ писал:

…подстраивать под науки о духе, желая сделать их якобы точными, естественно-научный фундамент – абсурдно.

И далее:

…естествознание (как и всякая наука вообще) представляет собой духовную деятельность, а именно деятельность сотрудничающих ученых; как таковое оно наряду с прочими духовными явлениями относится к кругу фактов, подлежащих духовно научному объяснению. Не бессмысленно ли это и не логический круг, когда историческое явление «естествознание» хотят объяснить естественно-научным образом, привлекая для этого естественные науки и открытые ими законы, которые сами – часть проблемы, ибо представляют собой духовный продукт? [216]

Выскажем предположение, что здесь возможны параллели, хотя и весьма осторожные, с интересом российской эпистемологии к объекту исторического познания.

В последней трети XX в. знаком состояния постмодерна и кризиса доверия к историческому метарассказу становится микроистория. В этой познавательной ситуации источниковедческая концепция, ориентированная на видовую структуру корпуса исторических источников, противостояла постмодернистской раздробленности и предложила выход из ситуации постмодерна, когда в начале XXI в. при переходе от постмодерна к постпостмодерну явственно обозначился поиск путей новой интеграции.

В частности, источниковедческая концепция предоставляет возможности конструирования социокультурного пространства в ходе пространственного поворота и в рамках новой локальной истории – предметного поля, актуализация которого маркирует переход от глобализации XX в. к процессам глокализации начала XXI в.

Но на рубеже XX–XXI вв. начинает осознаваться и более общая проблема – проблема поиска новых оснований научности в связи с кризисом нововременной дисциплинарности научного знания.

Исторический источник в качестве интегрирующего начала социального и гуманитарного знания был заявлен в работах О. М. Медушевской еще в 1990‑х годах [217]. В начале 2000‑х годов О. М. Медушевская, как уже отмечалось, пришла к понятию «эмпирическая реальность исторического мира» [218]. О. М. Медушевская утверждает:

Главное отличительное свойство человеческого мышления – способность целенаправленно создавать продукт в виде материального образа и осуществлять опосредованный информационный обмен с себе подобными, что и создает возможность взгляда со стороны и, следовательно, создания собственной истории. Назвать рукотворную реальность человеческой или назвать ее исторической в категориях данного подхода синонимично [219].

Здесь важно заметить, что внимание к вещественным источникам вынуждает историков искать (учитывая специфику вещей [220]) приемлемый интерпретационный инструментарий в первую очередь в естественно-научной сфере знания [221]. Однако, как признают исследователи, работающие в проблемном поле новой материальной культуры, нельзя забывать об уже испытанном антропологическом подходе, который, по их мнению, вполне приемлем для изучения мира человеческих вещей.

Отметим, что базовые принципы этого подхода вполне когерентны основаниям источниковедческой концепции исторического познания.

Таким образом, в этой новой познавательной ситуации понятие «эмпирическая реальность исторического мира» дает эмпирическую базу для строго научно верифицируемого исторического знания. К тому же, будучи, по сути, онтологическим понятием, оно создает основу для полидисциплинарных подходов в многоаспектном изучении человека и общества в их исторической и коэкзистенциальной составляющих.

Летописи по праву считаются одним из важнейших источников изучения Древней Руси. Известно более 200 их списков, значительная часть которых опубликована в «Полном собрании русских летописей».

Каждый летописный список имеет условное название: по переписчику текста (Лаврентьевский список), по месту находки (Кенигсбергский, Ипатьевский и другие списки), по месту хранения (Академический, Синодальный, Археографический и другие списки) или по прежнему владельцу (списки Радзивиловский, Оболенского, Хрущевский и др.). Иногда летописи называются по имени их заказчика, составителя, редактора или переписчика (Лаврентьевский список, Никоновская летопись). Наименования по летописному центру обычно даются целым редакциям, в которые объединяются ряд списков (Новгородская летопись, Московский свод 1486 г.). Чтобы различать летописи, носящие одно и то же название, к ним добавлялись условные номера (Псковские I, II и III летописи, Новгородские I, II, III, IV и V летописи), которые не связаны с последовательностью их создания. Некоторые списки могут иметь несколько названий: Радзивиловский список (Радзивиловская летопись) может также называться Кенигсбергским; Устюжская летопись часто упоминается как Архангелогородский летописец. Неизданные списки летописей принято называть по архивохранилищу, в котором они находятся, и шифру, под которым они там числятся. Предпринимавшиеся в середине 30‑х годов XX в. попытки ввести единые правила наименования летописных списков и редакций вели лишь к большей путанице, серьезно затрудняли понимание ссылки на конкретную летопись и усложняли ее поиск, в связи с чем эта идея не была воплощена в жизнь.