Лидия Грот - Призвание варягов. Норманнская лжетеория и правда о князе Рюрике

Эти новинки последней французской мысли также составляли часть того идейного багажа, который доставили в Петербург немецкие историки. Теория общественного договора стала частью их методологической базы в работе с русским летописанием. Как уже было сказано, на связь историософии эпохи Просвещения с историческим методом Байера, Миллера и Шлецера до сих пор особого внимания не обращалось. Но хочется еще раз подчеркнуть, что без уяснения такой связи в полной мере невозможно понять дерзость этих ученых, взявших на себя роль менторов и реформаторов русской исторической науки. Их позиция становится объяснимой, только если рассматривать ее в контексте культурно-исторической обстановки того времени и увидеть, что они ощущали себя носителями новой, просвещенной идеологии, которая открыла универсальные законы развития и дала в руки золотой ключ, открывавший двери в прошлое любой страны. Знание языка и прочей конкретики при таком подходе становились менее важными. С новым методологическим оружием в руках можно было легко входить в глубины чужой истории, сортировать источниковедческий материал, якобы «очищая» его от ошибок, а иначе говоря, подгоняя источники под теоретические новинки или огульно отрицая все, что стояло на пути усвоенного ими нового учения.

Вышеприведенные взгляды Миллера о «демократическом» правлении у новгородцев как раз соответствуют идеям, сформулированным в теории Общественного договора, именно их стремился педантично излагать Миллер в своих работах на русском языке. Таким образом, в российскую науку был введен принцип первичности догмы над источниками :, благодаря которому летописи или фрагменты из них, не подходившие под догму, объявлялись недействительными, ошибочными, присочиненными. Наличие княжеского института власти до призвания варягов не подходило под догму – оно стало отрицаться как малоумная фантазия. Но отрицаться не в результате тщательного изучения источниковедческого материала, скрупулезного сличения и анализа данных, а в силу априорного приговора: если за точку отсчета в возникновении русской государственности принять призвание варяжских братьев, то все, что было до них в русской истории, следует относить к догосударственному, а следовательно, к докняжескому периоду.

Неслучайность, методологичность идеи о «демократическом» правлении в Новгороде до призвания варягов в работах немецких историков подтверждается тем, что она красной нитью проходит и у Шлецера, что также видно из приведенных выше отрывков. Эти отрывки из шлецеровского «Нестора» очень представительны для иллюстрации той методологической базы, на которую Миллер и Шлецер опирались в работе с русским летописанием. Но основоположниками этой базы они не были – они были только эпигонами идейных течений, сложившихся в том числе и в рамках историософии эпохи Просвещения.

Здесь следует добавить еще один момент, важный для понимания ментального наследия немецких академиков и оказавший влияние на последующее формирование норманнизма. В рамках упомянутого германо-славянского спора зародились, в частности, идеи о некоем имманентном славянам народоправстве. Так, современник Рудбека, прусский историк Христофор Харткнох (1644–1687), писал о том, что вендские народы (он конкретно имел в виду поляков) не имели изначально монархической власти. При этом Харткнох ссылался на Прокопия Кесарийского (VI в.), который, характеризуя современных ему славян, сообщал, что они не знали авторитарной монархической власти [70]. Мысль эта закрепилась в западноевропейской исторической науке, и вот уже в русле просветительской мысли, в работах чешского просветителя Г.Добнера (1719–1790), она выступает как истина в последней инстанции: «…чехам и другим славянам в древности было присуще не монархическое, а демократическое общественное устройство» [71]. Поскольку в эпоху Просвещения в общественной мысли стал доминировать взгляд, согласно которому народоправство связывалось с первобытным хаосом и дикостью, а монархия – с утверждением порядка и цивилизации, то германо-славянский спор в русле новых просвещенных взглядов автоматически разрешался следующим постулатом: истории всех народов, принадлежавших к славянской языковой семье (включая, естественно, и русскую историю), наделялись первородной народоправной дикостью, а носители германских языков становились монопольными обладателями монархического начала и порядка. Несложно понять, что в сознании немецких академиков теория Общественного договора гармонично накладывалась на традиции немецкоязычной историософии об исконном «народоправстве» у славян, что облегчало и манипулирование в этом русле содержания русских летописей. Но любопытно, что идеи о славянском «народоправстве» проявили удивительную живучесть и продолжают циркулировать в современной исторической науке и по сей день, хотя это не просто устаревший, но уже обветшалый подход – реликт утопий давно минувших времен.

Совокупность перечисленных факторов – постулат теории Общественного договора о возникновении монархии немедленно из первобытного хаоса «народоправства», идеи немецкоязычной историософии о прирожденном славянам «демократическом» начале и истинно германской «монархичности», традиции готицизма и рудбекианизма, наполнившие просвещенные умы Европы образами «германских» завоеваний, несущих другим народам порядок и государственность – привели к тому, что варяжский князь Рюрик и его братья были стараниями Байера, Миллера и Шлецера объявлены безродными бродягами-наемниками, неизвестно как ставшими князьями в Словенском княженье. Полагаю, в этой связи интересно посмотреть, а как в истории других европейских народов становились правителями? Были ли там призвания «со стороны»? В следующих очерках постараюсь рассмотреть этот вопрос.

В истории Европы, как известно, сложилось два типа институтов власти, которые условно можно обозначить как «республиканский» и «монархический», т. е. основанный либо на выборности, либо на наследном праве. Эта разница между двумя моделями организации власти лучше всего была определена когда-то в одном школьном сочинении (журнал «Юность» публиковал наиболее выдающиеся перлы): «Король – сын своего отца, а президент – нет». Хотя сравнительный анализ обеих моделей был бы интересен, выборные институты я оставлю за скобками данного очерка и продолжу разговор о том институте, который я здесь условно назвала «монархическим», связав его, естественно, с призванием Рюрика и проблематикой древнерусского института княжеской власти.