Лев Троцкий - Сталин (Том 2)

"Правда" от 3 марта 1929 г. посвящена десятилетию Коминтерна. Сталин совершенно не упоминается в этой статье. В тот период еще органически немыслимо было приписывать ему роль "вождя мирового пролетариата".

Нам рассказывали о дискуссиях в политической тюрьме с участием Сталина. Мы знаем об участии Сталина в дискуссии Стокгольмского съезда. Но вообще те случаи, где он выступал в прениях наравне с другими участниками, редки. Сталин воздерживался от какого бы то ни было участия в товарищеских прениях, отделываясь односложными замечаниями. Не чувствуя себя в силах парировать полемические удары, лишенный находчивости, он избегал подставляться. Никто не слышал его в прениях с меньшевиками или с социалистами-революционерами в1-течение 1917 года. И однако же более позднее время, когда он получил возможность выступать, не боясь возражений, показало.

что он любит себя послушать. Он не выступал не потому, что у него не было склонности выступать, а потому что он опасался подставлять себя под удар. На партийных совещаниях он выступал в качестве докладчика, когда за ним было обеспечено заключительное слово и когда он чувствовал за собой опору всего Центрального Комитета и мог, следовательно, не бояться оппонентов. Во время дискуссии о профессиональных союзах, он выступил против меня один раз в условиях крайне характерных для его манеры. Докладчиком был Лозовский, от имени ВЦСПС. Я был содокладчик, и в качестве такового имел заключительное слово до Лозовского. Сталин сговорился с Лозовским на счет того, чтоб тот уступил ему свое заключительное слово. Он не делал, таким образом, доклада и не дал мне возможность возразить ему. Зато после меня он имел возможность говорить и возразить. Это было не вполне лояльно, но протестовать не было у меня основания. Вся эта сцена ярко врезалась в мою память, страна жила накануне перехода к НЭПу. Шли восстания. Стоял голод, стоял холод. Сзади была какая-то сизая мгла. Большинство лиц осунувшихся, большинство кашляли. Угрюмое настроение. Сталин стоял перед аудиторией в длинной солдатской шинели до пяток...

Говорил он медленно и осторожно. Но под этим как бы апатичным голосом слышалась сдерживаемая страшная злоба, к которой гармонировали желтоватые белки глаз. Вся фигура показалась мне в первый раз зловещей и, пожалуй, и не мне одному. Речь мало касалась темы и не отвечала на аргументы. Зато она заключала в себе ряд осторожных инсинуаций, которые большинству оставались непонятны, да они и предназначены были для кадров, для людей аппарата.

Сталин как бы инструктировал их, как надо выступать перед массами, где нет верхов партии и где можно говорить, не стесняясь.

Я вспоминаю, впрочем, эпизод, где Сталин вышел из себя. Это происходило, кажется, на заседании Советской делегации Коммунистического Интернационала. Речь шла об интриге, которую Сталин подводил под Зиновьева, как председателя Коммунистического Интернационала. Сталин, как всегда требовал искрен

ности и сокрушенно говорил, что у оппозиции нет искренности. Надо сказать, что разговоры Сталина об искренности, его любимая тема, всегда выводили оппозицию из себя. Да и сторонникам Сталина не всегда было по себе. Каменев крикнул какое-то резкое замечание, вроде "лицемер". Сталин ответил грубым ругательством, завязалась подлинная перебранка. Каменев стоял бледный и взволнованный, сцена была очень тяжелая.

Был и другой эпизод, когда Сталин под давлением оппозиции увидел себя вынужденным огласить перед широкой аудиторией запретный текст ленинского завещания. Сталин редко выходит из себя, редко повышает голос или употребляет жестикуляцию, только по грубости выражений, по цинизму обвинений, да еще и по глухому тембру голоса можно подметить душащую его злобу. Таким именно тоном он читал завещание Ленина. В отместку он прочитал некоторые старые документы, которые могли повредить членам оппозиции. Он читал с намеренными искажениями, предназначенными для протокола. Его прерывали, поправляли, уличали. На возгласы с мест он не находил ответа. Полемическая находчивость не свойственна его неповоротливому уму. В конце концов он совершенно потерял равновесие и, приподнявшись на цыпочках, форсируя свой голос, с поднятой вверх рукой стал хрипло кричать бешеные обвинения и угрозы, вызвавшие оторопь во всем зале. Ни раньше, ни позже я не видел его в таком состоянии исступления.

Непримиримость Сталина не имеет ничего общего с непримиримостью Ленина. У Ленина настойчивость и непримиримость вытекали из большой исторической перспективы. Они, эти качества, направлялись на большие проблемы, личные конфликты вытекали только из этих больших проблем. И как только Ленин обеспечивал политическое торжество своих идей, он проявлял величайшую уступчивость, величайший оппортунизм в области личных отношений. Наоборот, общие идеи всегда были для Сталина только приправой, украшением, дополнением некоторых эмпирических непосредственных целей. Именно в осуществлении этих практических целей, всегда пропитанных личным началом, он проявлял величайшую непримиримость, перешедшую впоследствии в прямое зверство. С другой стороны, он очень

легко отрекался от самых основных идей и принципов большевизма, если это оказывалось ему выгодно для достижения тех или других ближайших практических целей. Весь его переход от революционного марксизма, от большевизма к самому крайнему бюрократическому оппортунизму оказался возможен и осуществлен только в виде сильного ряда такого рода отказа от того или другого принципа или новое истолкование принципа в интересах очередной практической задачи. Дело шло не о ренега-ции, не о прямом единовременном отказе от программы, а постеленном эмпирическом сползании с одной позиции на другую, прямо противоположную. То, что характеризовало Ленина, как и его учителя Маркса, это интеллектуальная честность, в спасительную ложь они никогда не верили. Нужно быть в согласии с фактами и с их развитием, таково основное требование революционной политики. Они относились враждебно ко всякой идейной неряшливости и ко всякой незаконченности в области анализа. Британский полумарксист Гайндман испытал однажды эту черту Маркса в споре с ним по поводу американского экономиста Генри Джорджа. Гайндман защищал Г.Джорджа перед Марксом такими доводами, что де "Джорд научит большему своих вдалбливанием ошибки, чем другие люди научат полным изложением истины".

"Маркс, -- пишет Гайндман, -- и слышать не хочет о допустимости подобных доводов. Распространение ошибки никогда не могло быть полезно народу, таково было его мнение. Оставлять ошибку неопро-вергнутой, значит, поощрять интеллектуальную нечестность. На десятерых, которые пойдут дальше Джорджа, придется, может быть, сотня таких, которые останутся со взглядами Джорджа, а эта опасность слишком велика, чтобы рисковать ею".