Евгений Трубецкой - Из прошлого

Строгость тут была необходима, потому что и в кидании пряников в голову мальчикам, и в издевательстве над батюшкой сказывались опасные атавизмы унаследованный от крепостнической эпохи духовный склад. Эти атавизмы в нашем детстве пресекались безжалостно. Мы выросли в понятиях равенства всех людей перед Богом. И это опять-таки был не либерализм, а глубокое душевное настроение. Мама так чувствовала людей и оттого так свято негодовала, когда кто-либо из нас чувствовал иначе...

Так, благодаря ей, "великолепие" ахтырского дома наполнялось совершенно чуждым ему содержанием: мы играли в бабки на дворе с крестьянскими мальчиками. Когда мы однажды проводили зиму в Ахтырке, эти друзья - Николка Малышев, Ванька Бобкин и Сашка Кузнецов приходили с нами бегать в господский дом, и "предки," висевшие на стенах, это видели. Дедушки Петра Ивановича в то время на свете не было; не думаю, чтобы это было возможно, если б он был жив. Характерно, между прочим, что, при жизни дедушки, мы не были знакомы с ближайшими соседями, Голяшкиными. Присутствие "голяшек" в его доме, было бы для него слишком большим скандалом. Но, вскоре после его смерти, мальчики Голяшкины стали нашими неразлучными товарищами и друзьями.

Все это было тоже - воспитание, тоже гипнотическое внушение. Я упомянул о наказании; но {37} воспитывались мы вовсе не наказаниями, сравнительно редкими, а именно любящими внушениями, всем гипнозом окружавшей нас духовной атмосферы. Внешняя дисциплина почти отсутствовала, и в этом сказался разительный контраст двух жизненных стилей - старой и новой Ахтырки.

С этим связана - замечательная черта. Великолепия старой ахтырской архитектуры мои родители просто не понимали, архитектуру ахтырского дома они систематически портили. И происходило это именно от того, что архитектурный стиль был в данном случае лишь ярким воплощением стиля жизненного. У наших предков - Трубецких, архитектурные линии имели значение господствующее; для нас - значение только подчиненное. И в этом у нас, незаметно для нас самих, отразилось то восстание против отвлеченного эстетизма, которое вообще характеризовало эпоху шестидесятых годов. Мои родители требовали, чтобы формы, линии жизни подчинялись ее содержанию; они иногда впадали в крайность пренебрежения к форме.

Архитектура Ахтырского дома, с ее отсутствием удобств и пренебрежением к жилым комнатам, выражала определенный жизненный принцип: все для великолепия. И великолепие, разумеется, служило более родителям, нежели детям. Наоборот, - новый жизненный принцип, внесенный Мама в Ахтырку, выражался в положении - все для детей.

Тут были даже преувеличения, и мы были ими избалованы. Помнится, я как-то, шутя, поставил {38} моей маленькой сестре Варе (Княжна Варвара Николаевна, замужем за Г. Г. Лермонтовым, род. в 1870 г.) вопрос, кто же наконец важнее, родители или дети. Она с пламенным убеждением отвечала: "Конечно, дети!" - Детьми и ради детей портилась ахтырская архитектура. Следы этой порчи можно видеть и сейчас. Симметрия линии Empire нарушается, например, уродливым тамбуром, приделанным к буфету. Это было сделано для тепла, когда мы, однажды, проводили зиму в Ахтырке. Ради этой зимы было допущено еще худшее уродство. До того обе галереи, соединявшие большой дом с флигелями, были открытыми, на деревянных колоннах. Мои родители сделали стены и печи в одной из галерей, превратив ее в просторную залу для нашей беготни, а другую галерею оставили открытою, потому что второй флигель был нам не нужен.

А рядом с этим мы - дети - с благословения родителей совершали уже совершенно ненужные акты разрушения эстетики. Пользуясь материалами, привезенными для постройки галереи, я с своей стороны тоже вздумал строить дом, а родители отнеслись с полным сочувствием к этому здоровому и полезному занятию и отвели мне под постройку место самое удобное для их за мной надзора, непосредственно под великолепной каменной террасой с коринфскими колоннами, где раньше совершались "высочайшие выходы" дедушки к народу. Там, выкопав четыре ямы, я поставил четыре столба, обшил их разноцветным тесом, где старые серые тесины были смешаны с белыми, {39} и устроил из неровного теса кривую крышу с большими щелями. Плотники, собравшись посмотреть на мое сооружение, громко, гомерически хохотали; а зимой, когда я не мог пользоваться моим домом, домашняя прислуга устроила в нем дальнейшие приспособления: он был набит рогожными кульками, остатками битой посуды, пустыми коробками от сардинок и всеми вообще отбросами буфета (Почему, с наступлением весны, его пришлось убрать.). А в другой части того же парадного фасада дома, под колоннами одного из флигелей, - выросло другое безобразие. Там был наш сад-огород, где мы сажали вместе с цветами красную капусту, редиски и картофель...

Удивительнее всего то, что мои родители находили "красивою" ту архитектуру, которую они портили; но самый ее дух оставался им непонятен. Большой ахтырский дом увенчан прекрасным куполом, типичным для множества превосходных построек Empire 20 годов XIX столетия. А вместе с тем я в детстве слышал от старших, что это - купол византийский. И не одни мои родители судили в таком роде, вся вообще эпоха шестидесятых годов характеризуется этим непониманием архитектуры в гораздо большей степени, чем разрушением эстетики вообще. И это - оттого, что в то время вся старая жизненная архитектура была частью расшатана, частью сломана, но покуда еще не заменена новой.

Характерно, что другое искусство, - искусство интимных внутренних душевных переживаний - {40} музыка, как раз наоборот, именно в шестидесятых годах, стала делать широкие завоевания в человеческих сердцах. Словно музыка в то время вытесняла архитектуру, и это - опять типично. Центр тяжести перенесся от наружных, внешних форм, в которые была закована жизнь, во внутрь. Человеческая душа как таковая стала предметом внимания, независимо от рода и звания. А внутренний душевный мир - мир несравненно более звуковой, чем зрительный. И потому нет того искусства, которое бы пользовалось большею, чем музыка, властью над душою и ее чувствами. Нет другого, которое могло бы так захватывать и уносить.

И в этом мире звуков мы жили с детства. Глава тогдашнего всероссийского музыкального движения - Николай Рубинштейн, друг моего отца, частенько бывал в Ахтырке, и стены, увешанные фамильными портретами, неоднократно слышали его дивную игру. Тут уже непонимание было на стороне предков, которые жили архитектурою, но не понимали музыки. Любопытно, что именно музыка и послужила объединяющим звеном между Трубецкими и Лопухиными. На концертах, устраиваемых Рубинштейном, мой отец, один из учредителей Императорского Музыкального Общества, впервые стал встречать мою мать и безумно в нее влюбился.