Марк Твен - Позолоченный век

Да простит нас читатель. То, что мы сейчас описали, очень далеко от истины. Но так непременно случилось бы в романе. Будь наша книга плодом вымысла, а не добросовестным описанием действительных событий, мы не осмелились бы поступить с Лорой по-иному. Этого требовало бы истинное искусство и простейшее уважение к законам драмы. Романисту, который предоставил бы безумной убийце разгуливать на свободе, не уйти от всеобщего осуждения. И притом безопасность общества, достоинство уголовного суда, то, что мы называем нашей современной цивилизацией, - все требовало бы, чтобы с Лорой поступили именно так, как описано нами выше. Иностранцам, читающим эту печальную повесть, останется непонятна всякая иная развязка.

Но книга наша не вымысел, а глубоко правдивая история. Не существует такого закона и таких обычаев, на которые сослался бы почтенный судья в романе; а если бы они и существовали, его честь судья О'Шонесси вряд ли вспомнил бы о них. Не существует лечебницы для душевнобольных преступников, и нет государственной комиссии по делам помешанных. А что на самом деле произошло в зале суда, когда буря восторгов поутихла, о том проницательный читатель сейчас узнает.

В сопровождении матери и друзей, слыша со всех сторон поздравления и приветственные клики, Лора вышла из здания суда, села в карету и покатила. Как радует солнечный свет, как веселит душу свобода! И крики толпы, летящие вдогонку, разве не знак общего одобрения и любви? Разве она не героиня дня?

Лора приехала к себе в отель исполненная торжества и презрения к обществу, над которым она одержала победу, пользуясь его же оружием.

Миссис Хокинс не разделяла этих чувств: слишком долго терзалась она сознанием позора и мучительной тревогой.

- Слава богу, Лора, теперь все позади, - сказала она. - Наконец-то мы уедем из этого постылого Нью-Йорка. Едем скорее домой!

- Мама, - возразила Лора, и голос ее не лишен был нежности, - я не могу поехать с тобой. Не плачь, не надо. Я не могу вернуться к прежней жизни.

Миссис Хокинс залилась слезами. Это было для нее, пожалуй, самым жестоким ударом, ибо она хоть и смутно, но все же понимала, что может получиться, если Лору предоставить самой себе.

- Нет, мама. Ты была для меня всем на свете, ты знаешь, как я тебя люблю. Но я не могу вернуться домой.

Посыльный принес телеграмму. Лора вскрыла ее и прочла:

"Законопроект провалился. Дилуорти пал.

Подпись: Вашингтон".

Буквы поплыли у Лоры перед глазами. Но уже в следующее мгновенье глаза ее метнули пламя. Она протянула телеграмму матери и сказала с горечью:

- Весь мир против меня. Что ж, пусть так! А я - против него!

- Это жестокое разочарование для тебя и для Вашингтона, - сказала миссис Хокинс; для нее самой теперь не так уж много значило еще одно лишнее горе. - Но мы должны перенести его со смирением.

- Со смирением! - презрительно повторила Лора. - Я всю жизнь смирялась, а судьба всегда была мне врагом.

В дверь постучали, и горничная доложила, что какой-то джентльмен желает видеть мисс Хокинс. Она подала Лоре карточку, на которой стояло: "Дж. Адольф Гриллер".

- Не знаю такого, - сказала Лора. - Вероятно, он приехал из Вашингтона. Проводите его сюда.

Вошел Гриллер. Он был небольшого роста, одет кое-как; нос, подбородок и особенно кадык торчали острыми углами, голос звучал доверительно; глядя на этого человека, можно было подумать, что у него рыбья кровь: гладко прилизанные волосы, вялая рука, не отвечающая на пожатие, во всех повадках приниженность, робость, чуть не раболепие. Он был воплощенная фальшь, ибо, хотя в его внешности все как бы старалось уверить вас, что перед вами жалкое ничтожество, неумное и беспомощное, на самом деле у Гриллера хватало соображения, чтобы обдумать в подробностях самое грандиозное предприятие, и энергии, чтобы его осуществить. Такая шла о нем слава, и он ее вполне заслужил.

- Я пришел к вам по делу, мисс Хокинс, - мягко начал он. - Вам передали мою карточку?

Лора наклонила голову.

С той же мягкой вкрадчивостью мистер Гриллер промурлыкал:

- Тогда позвольте перейти к делу. Я человек деловой. Я устроитель публичных лекций, мисс Хокинс, и как только я узнал, что вас оправдали, мне пришло в голову, что чем раньше мы с вами побеседуем, тем выгоднее для обеих сторон.

- Я вас не понимаю, сэр, - холодно сказала Лора.

- Вот как? Видите ли, мисс Хокинс, вам очень повезло. Если вы вступите на это поприще под покровительством опытного наставника, успех вам обеспечен.

- Но я никогда не читала лекций, сэр, мне не о чем читать, и я понятия не имею, как это делается.

- О, не важно, это не имеет значения. Для того чтобы читать публичные лекции, совершенно не обязательно уменье. А уж когда имя женщины прогремело по всей Америке и когда она вдобавок еще и красива, - поверьте, у нее найдутся толпы слушателей.

- Но о чем я стану им говорить? - спросила Лора, поневоле чувствуя, что это становится и любопытно и забавно.

- О чем? О женщинах... да, я думаю, что-нибудь такое о женском вопросе... семейная жизнь, судьба женщины, что-нибудь в этом роде. Назовите вашу лекцию "Откровенные признания женщины" - вот недурное название. Лучше и желать нечего. Я готов предложить вам гонорар, мисс Хокинс, щедрый гонорар - двенадцать тысяч долларов за тридцать лекций.

Лора задумалась. Почему бы и нет, спрашивала она себя. Будет занятие, будут деньги. Должна же она что-то делать.

- Я подумаю и скоро дам вам ответ. Впрочем, мало вероятно, чтобы я... во всяком случае, не будем больше говорить об этом сейчас.

- Помните, мисс Хокинс, мы можем и опоздать. Публика непостоянна, завтра ее любопытство привлечет кто-нибудь другой. Всего вам наилучшего.

С окончанием процесса над Лорой Гарри Брайерли оказался на свободе и мог наконец отправиться на побережье Тихого океана, его призывали туда важные дела, о которых было уже столько разговоров. Какие именно дела - на этот счет он даже в беседах с Филипом ограничивался туманными намеками.

- Секрет, мой друг, - говорил он. - Просто мы тут обмозговали одну штучку. Могу только сказать тебе, что это пограндиознее миссурийского плана, и притом дело верное. Я за одну только свою долю и полмиллиона не взял бы. И тебе это тоже кое-что даст, Фил. Я тебе потом напишу.

Несколько месяцев спустя он действительно написал Филипу. Перспективы блестящие, но надо еще подождать. А пока не может ли Фил дать ему взаймы сотню долларов, месяца, скажем, на три?

Филип сразу после суда поспешил вернуться в Филадельфию, а едва началась весна, кинулся в Илион и на деньги, взятые у сквайра Монтегю, нанял рабочих. Его одолевали заботы и тревоги. Прежде всего, Руфь работает в больнице сверх сил, - надо лезть из кожи вон, лишь бы она больше так не мучилась и не надрывалась. Угнетали его все возраставшие долги. Да еще ему чудилось, будто он единственный виновник разоренья Боултонов, он навлекает беды и несчастья на всех, кто бы ни оказался рядом! И он работал день за днем, неделю за неделей, мучимый лихорадочным нетерпением.