Франсуа Блюш - Людовик XIV

Как будто посчитав, что 27-го он весь день был королем, Людовик XIV решил в среду пожить как частное лицо. Утром он увидел у своей постели двух постельничих в слезах. Он сказал им: «Почему вы плачете? Вы думали, что я бессмертен? Я так о себе никогда не думал, и вы должны были давно уже быть готовы меня потерять, учитывая мой возраст» {26}.

В одиннадцать часов в Версаль заявился некий месье Брен, провансалец. Он вроде бы привез эффективнейший эликсир, способный побороть гангрену, даже внутреннюю. Врачи короля чувствовали себя теперь такими беспомощными, что сделали то, на что в нормальных условиях никогда бы не пошли. Взяв лекарство у «этого шарлатана», они накапали десять капель в три ложки с вином «Аликант» и дали эту смесь выпить королю. Этот эликсир, «сделанный из какого-то животного», был, между прочим, чудовищно вонючим; но король не отказался его выпить. Будучи добрым королем во всех смыслах этого слова, он произнес следующую маленькую тираду, полную чувства юмора и деликатности: «Я принимаю это лекарство не потому, что надеюсь или даже желаю выздороветь, а потому, что в моем состоянии я обязан слушаться врачей» {26}.

Заручившись одобрением герцога Орлеанского, стали регулярно давать Его Величеству пить лекарство Брена. В четверг, 29 августа, этот знахарь даже удостоился чести быть допущенным (вместе с представителями медицинского факультета!) в спальню Его Величества. При каждом принятии спиртной напиток шарлатана как бы подстегивал усталый организм больного. Тогда самые доверчивые придворные — особенно дамы — стали утверждать, что «Брен — ангел Божий, посланный Небом, чтобы спасти короля, и что следовало бы сбросить в реку всех врачей двора и Парижа». Здравомыслящие люди отвечали, что «эликсир следует рассматривать как малую толику масла, которую добавляют в угасающую лампаду». В самом деле, вечером, во время перевязки, обнаружили, что гангрена очень сильно продвинулась, и король, «хотя уже находился в полусознательном состоянии, заявил, что он улетучивается». Он посвятил вторую половину дня «молению Господу и выражению своего смирения перед Господней волей» {26}.

Всю пятницу, 30 августа, король пребывал в состоянии полной сонливости. «У него нарушался контакт с реальностью». 31-го состояние его еще больше ухудшилось, «проблески сознания были уже очень коротки». В половине одиннадцатого вечера монарху прочитали молитвы умирающих. И это моление вызвало изумительный рефлекс, который как бы резюмировал и символизировал всю силу и действенность барочной набожности. «Голоса священников, читающих молитвы, — рассказывает маркиз де Данжо, — привели в действие механическое сознание короля, который во время чтения этих молитв стал произносить громче, чем они, «Ave Maria» (Богородица Дева, радуйся) и «Credo» (Символ веры), и это несколько раз подряд, но явно бессознательно, благодаря привычке, которую имел король их произносить». В те времена, когда наши предки молили Господа не дать им умереть внезапной смертью, кто не пожелал бы отойти в мир иной в полном сознании, после долгой агонии, с молитвой «Верую во единого Бога Отца…» на устах?

Смерть наступила 1 сентября, в воскресенье, утром, ровно за четыре дня до исполнения королю 77-ми лет. «Он отдал Богу душу, — сказал Данжо, — без малейшего усилия, как свеча, которая погасает».

Через несколько часов папский нунций написал в Рим: «Вот так умер Людовик XIV, король Франции и Наварры… В нем соединились все королевские и христианские добродетели, если не считать легкомысленных поступков, совершенных им в молодости (от них избавлены только те, кто по особой милости Божьей призван к святости от самого рождения), и не было ничего, в чем можно было бы его упрекнуть. В нем сочетались величие и приветливость. Повелевая людьми, он не забывал, что он тоже человек, он обладал талантом завоевывать сердца тех, кто имел честь общаться с ним. В нем еще наблюдались большая набожность и большое чувство справедливости, исключительная способность быстро отличать верное от ложного, умеренность при процветании и успехе, твердость в борьбе с превратностями судьбы, большие способности не только в области военного искусства, но и в делах мирного строительства. Среди беспорядков войны он сумел обеспечить отличное управление страной, распространить науки и искусства во всем своем королевстве. Он умел быстро разобраться в самых сложных вопросах и найти наилучшие решения и энергично брался за их выполнение. Всех этих качеств было уже достаточно, чтобы считать его образцом великого короля, а если прибавить к ним еще то постоянство, с которым он следовал учению истинной религии, исповедуя которую он встретил свою кончину, то можно сказать, что он нам может дать почти полное представление о короле святом. Во всяком случае, благодаря этим его качествам он будет жить в веках, и трудно будет найти ему равного в истории. Благодаря этим дарованиям его имя in benedictione erit (благословлено будет) всеми порядочными людьми» {131}.

Для Корнелио Бентивольо, представителя папства, которое трижды угрожало королю Франции навлечь на него Божью кару, многочисленные трауры, которые последовали в семье наихристианнейшего короля, и даже поражения, постигшие его во время испанской войны, вовсе не говорят о том, что Господь на него разгневался. Эти Божьи испытания, подобные испытаниям святого Иова, которые были призваны выявить силу духа и непобедимую веру монарха и очистить в пекле нравственных мук возлюбленную Господом душу {131}. За усердие, с которым Людовик XIV боролся за «правоверность», Римская католическая церковь и, по всей вероятности, Господь готовы были простить ему все его другие прегрешения. Есть явно что-то порочное в этой точке зрения. Нунций немного торопится причислить к лику святых человека, который отменил Нантский эдикт, разрушил стены Пор-Рояль-де-Шан, осудил Кенеля. Но значение такой точки зрения в том, что в контексте Контрреформы она помогает понять настроения, чувства, которые испытал католический обозреватель через несколько часов после одной из самых красивых агоний века, прекрасных смертей.

Пусть это свидетельство, намного предшествующее писаниям Эрнеста Лависса или Жюля Мишле и даже герцога де Сен-Симона, всегда будет оживать в нашей памяти, когда у нас будет появляться искушение придать больше значения мифам или предвзятым мнениям, чем обычным будням царствования, чем атмосфере, которая царила в течение всего века. Едва нунций кончил писать и отложил перо, как «всякий сброд» поспешил заполнить кабаки, как чернь стала устраивать иллюминацию. Тщетность триумфа мещанства, мещанского подхода к событиям истории скоро продемонстрирует Вольтер, показав Франции посмертную значимость самого великого из ее королей (Тацит уже родился в империи [128] Фраза Шатобриана в антинаполеоновской статье в «Меркурии»: «Напрасно ликует Нерон: в империи уже родился Тацит». ).