Марк Твен - Из Автобиографии

В те времена я держался возвышенного образа мыслей. Теперь за мной этого не водится. Я был тогда неблагоразумен. Теперь я не отстаю от времени. Третьего дня "Нью-Йорк сан" поместила сообщение своего лондонского корреспондента, которое помогает мне познать самого себя. Корреспондент упоминает о некоторых происшествиях у нас в Америке за последний год, как например: полное разложение в наших крупных страховых обществах, где хищения открыто совершались самыми видными деятелями нашей коммерции; о разоблачениях бессовестного взяточничества, колоссального взяточничества в муниципалитетах таких больших городов, как Филадельфия, Сент-Луис и других; о последнем разоблачении миллионных взяток в управлении железных дорог и о раскрытии менее крупных мошенничеств по всем Соединенным Штатам, с одного конца до другого; и, наконец, сенсационное разоблачение Эптоном Синклером самого титанического и самого убийственного из всех - мошенничества Мясного треста{272}, разоблачение, заставившее президента потребовать от упиравшегося конгресса проведения такого закона, который мог бы избавить Америку и Европу от излишних услуг доктора и гробовщика.

По словам этого корреспондента, Европа начинает уже сомневаться: да остался ли во всей Америке хоть один честный человек?! Год тому назад я был убежден, что, кроме меня самого, на всей американской земле нет такого человека. Теперь я разубедился в этом и твердо верю, что во всей Америке нет ни одного честного мужчины. Я держался все время, до января месяца. А после этого я пошел ко дну вместе с Рокфеллером, Карнеги, Гулдами, Вендербильтами и другими явными мошенниками и дал зарок не платить налогов наравне с самыми бессовестными из всей этой компании. В моем лице Америка понесла большую потерю, ибо я незаменим. Потребуется не меньше пятидесяти лет, чтобы мне нашелся преемник, - таково мое убеждение. Я думаю, что все население Соединенных Штатов - кроме женщин - ненадежно, когда дело касается доллара. Поймите, я говорю все это как покойник. Я счел бы нескромным со стороны живого человека предавать такие мысли гласности.

Но, как я уже говорил, сорок лет тому назад я мыслил более возвышенно и живо чувствовал весь позор моего положения - быть рабом такой газеты, как "Морнинг колл". Если б я мыслил еще более возвышенно, я бросил бы место и ушел бы - и голодал бы, как всякий другой герой. Но у меня не было никакого опыта, - я, как и многие, только мечтал о героизме, но на практике не знал даже, с чего начать. Начинать с голодовки мне не хотелось. Раз или два в жизни у меня доходило до этого, и вспоминать о том времени было не слишком приятно. Я знал, что если я брошу работу, то другого места мне не найти. Я очень хорошо это знал. А потому я проглотил обиду и остался работать в газете. Но если я и раньше проявлял очень мало интереса к моим занятиям, то теперь не проявлял ровно никакого. Я не бросил работы, но совершенно охладел к ней, и результаты были такие, каких и следовало ожидать. Я запустил дела. Как я уже говорил, работы было слишком много для одного человека. При моем теперешнем способе ведения дел было совершенно очевидно, что тут нужны двое или трое. Даже Барнс это заметил и велел мне взять помощника на половинное жалованье.

Внизу, в бухгалтерии, служил длинный и нескладный малый, добродушный, уступчивый, недалекий, а получал он что-то очень мало, почти ничего, без стола и квартиры. Один бесстыжий мальчишка из той же бухгалтерии вечно поднимал его на смех и дал ему прозвище, которое почему-то ему шло и казалось очень метким, а почему, я и сам не знаю. Он его звал Смигги Макглюрол. Место помощника я предложил Смигги; он очень обрадовался и принял его с благодарностью. Он взялся за работу с удесятеренной энергией против той, которая осталась во мне. Он был неумен, но умственных способностей и не требовалось от репортера "Морнинг колл", и он прекрасно справлялся со своими обязанностями. Я этим пользовался, и на его долю приходилось все больше и больше работы. Я становился все ленивее и ленивее, и через месяц он один делал почти все. Было ясно, что он может справиться с работой один, без всякой помощи, и потому не нуждается во мне.

Именно в этот критический момент произошло то событие, о котором я упомянул выше: мистер Барнс меня уволил. Первый и единственный раз в жизни меня уволили, и мне до сих пор это больно, хотя я лежу в могиле. Он не выгнал меня. Это было не в его характере. Мистер Барнс был крупный, красивый мужчина с добродушным лицом и вежливыми манерами, и одевался он отлично. Он никому не мог бы сказать грубого, обидного слова. Он деликатно отвел меня в уголок и посоветовал уйти. Слушая его, можно было подумать, что это отец советует сыну, желая ему только добра, - и я покорился.

И вот я очутился на улице, а идти мне было некуда. Я был воспитан в строгих пресвитерианских правилах и потому знал, что газета сама навлекла на себя беду. Пути провидения были мне известны, и я знал, что за эту вину ей придется ответить. Я не мог предвидеть, когда ее постигнет кара и какую она примет форму, но в том, что эта кара неизбежна, я был уверен так же твердо, как в том, что существую на свете. Я не мог сразу сказать, постигнет ли кара самого Барнса или его газету. Но виноват был Барнс, а мне было известно, что наказан всегда бывает невиновный, и потому я был уверен, что за преступление Барнса пострадает в будущем газета.

И точно! На одном из первых снимков, которые попали мне недавно в руки, среди развалин города высилось здание "Морнинг колл", подобно памятнику Вашингтону; впрочем, от самого здания ничего не осталось, на его месте торчал железный скелет! Вот тогда-то я и сказал себе: "Неисповедимы пути провидения! Я давно знал, что так случится. Знал целых сорок лет. За все это время я ни разу не усомнился в провидении. Возмездие было отложено на более долгий срок, чем я рассчитывал, но зато оно оказалось более радикальным, более внушительным. Некоторым могло показаться странным, что провидение уничтожило целый город с населением в четыреста тысяч жителей ради того, чтобы свести счеты сорокалетней давности между каким-то несчастным репортером и газетой, но я тут не видел ничего странного, - я был воспитан в этих правилах, всосал их с молоком матери и остался пресвитерианином на всю жизнь, а потому знал, как такие дела делаются. Я знал, что в библейские времена если один человек совершал грех, то обычно истреблялось все его племя вместе со скотом и всем прочим, - этого всегда следовало ожидать. Я знал, что в остальном провидение не станет особенно разбираться, лишь бы под руку подвернулся кто-нибудь из близких настоящего виновника. Помню, в "Магналии"{275} один человек выругался, возвращаясь домой с молитвенного собрания, и не прошло девяти месяцев, как он получил предостережение свыше. У него была жена и семеро детей, и все они сразу были поражены страшной болезнью и умерли в мучениях один за другим, так что к концу недели в живых оставался только один этот человек. Я знал, что тут был умысел покарать этого человека; если у него имелась хоть капля мозгу, он должен был согласиться, что эта цель достигнута, хотя пострадали главным образом другие.