Роман Белоусов - Хитроумные обманщики

Каждое письмо действительно представляло собой «ответ» на послание Марианы. Однако создал их явно ремесленник, к тому же в угоду чувствительной публике присочинивший счастливый конец, — «дворянин, написавший их, вернулся в Португалию». Иначе говоря, Мариана встретилась с любимым.

Что говорить, издатели напали на золотую жилу и получали, надо полагать, немалые барыши.

Автор «Ответов…», изданных в Гренобле, откровенно заявлял, что, несмотря на недосягаемую красоту «Португальских писем», он надеется на успех, «даже если его „Ответы…“ окажутся лишенными этого чудесного свойства». «Ежели они и не будут преисполнены пылкой и страстной любви, что из того? Лишь бы им была присуща некая живость», — откровенничал он, одновременно признавая, что «первые Письма написаны молодою девушкой и что в душе представительниц слабого пола страсть проявляется с большей силой и пылкостью, нежели в душе мужчины, где она всегда отличается большей сдержанностью». И далее, как бы вновь оправдываясь: «Эта девушка-монахиня, более склонная к сильной привязанности и любовным порывам, нежели светская женщина; и что я, не будучи ни молодой девушкой, ни монахиней, а может быть, и вовсе не склонный к нежностям, не смогу в своих „Ответах…“ придать выразительности тем чувствам, которыми справедливо восхищаются в „Письмах“.

Автор довольно трезво оценивает свой труд, явно уступающий шедевру, отмеченному подлинной искренностью и непритворной страстью.

Так 1669 год, начавшись выходом в свет „Португальских писем“, можно сказать, прошел под их знаком. Ни галантный роман Лафонтена „Любовь Психеи и Купидона“, ни издание мольеровского „Тартюфа“ и постановки „Британника“ Расина не могли сравниться по успеху с небольшой книжкой, выпущенной Клодом Барбеном.

Короткий эпистолярный монолог Марианы превзошел в популярности иные издания тем, что в нем отразились, как писал академик В. М. Жирмунский, „черты нового чувства жизни, которые делают португальскую монахиню первой в длинном ряде страстных и страдающих любовниц“. Горькие стоны Марианы, раздавшиеся из-за стен монастыря, „интимные признания наивной провинциалки-монахини, до конца потерявшей свою душу в любви“, затмили ее предшественниц: от древнегреческой сладкоголосой Сафо, бросившейся в море из-за неразделенной любви к красавцу Фаону, до венецианской поэтессы Стампа, за сто лет до португальской монахини прославившейся стихами, посвященными несчастной любви.

Полное имя монахини так и оставалось неизвестным, в каждом новом издании упоминался только адресат — Шамильи.

Правда, еще в год публикации писем один третьестепенный литератор высказал подозрение, что это „ловкая махинация находчивого издателя“. Но лукавый Клод Барбен клялся и божился, что это точный перевод имеющегося у него текста на португальском языке. Но слово издателя XVII столетия немногого стоило. Впрочем, называли даже имя переводчика: в том же кельнском издании, где упоминалась фамилия адресата писем, говорилось, что их перевел некий Кюйерак. Так что сомневаться в подлинности „Писем“, считать их плодом чьей-то фантазии не было никаких оснований. Написать их могла только женщина, испытавшая сильную любовь и пережившая больше горе.

Но вот девяносто лет спустя знаменитый писатель и философ Жан-Жак Руссо безапелляционно заявил, что „Португальские письма“ написал мужчина. Он готов был биться об заклад, что эти письма подделаны. Руссо был убежден, что женщины не могут „ни описывать, ни испытывать страсть“, не могут обладать столь высоким литературным дарованием, чтобы создать такие замечательные письма. Однако мнению Руссо противостояли восторженные отклики таких писателей, как Жан де Лабрюйер в XVII веке, Шодерло де Лакло в XVIII, Сент-Бев в XIX веке. О письмах не раз вспоминает Стендаль: „Надо любить так, — говорит он в „Жизни Россини“, — как „португальская монахиня“, всем жаром души, запечатлевшейся в ее бессмертных письмах“. В нашем веке страстным поклонником и пропагандистом „Писем“ стал поэт Райнер Мария Рильке, в 1908 году написавший о них статью, а в 1913 году переведший их на немецкий язык. „В этих письмах, — восклицал он, — точно в старых кружевах, тянутся нити боли и одиночества, чтобы сплестись в цветы“.

Имя монахини оставалось загадкой вплоть до 1810 года, когда ученый-эллинист и библиофил Ж.-Ф. Буассонад, выступавший обычно под псевдонимом Омега, сообщил об интересной находке. В опубликованной на страницах „Журналь де л’Ампир“ заметке он заявил, что на его экземпляре первого издания „Писем“ незнакомым почерком сделана примечательная надпись: „Монахиню, написавшую эти письма, звали Мариана Алькафорадо из монастыря в Бежа, расположенного между Эстрамадурой и Андалузией. Офицер, которому адресованы эти письма, был граф де Шамильи, тогда граф де Сен-Леже“.

Открытие Буассонада подтверждало догадки современников относительно адресата, но главное, укрепляло веру в подлинность писем и проливало свет на имя таинственной монахини.

В 1824 году книгу перевели на португальский язык и занесли в список выдающихся литературных памятников. К поискам подключились литературоведы Португалии. Они установили, что в XVII веке монахиня с таким именем действительно существовала. Она жила в монастыре св. Зачатия города Бежа. Обнаружили даже свидетельство о ее крещении, о чем сообщил Л. Кардейро в своей книге „Сестра Мариана — португальская монахиня“ (1888). Получалось, что она родилась в Бежа за двадцать девять лет до выхода в свет „Писем“. Умерла здесь же, в монастыре, в 1723 году, аббатиссой. Монахиней стала в 1660 году. Три года спустя в Португалии оказался граф де Шамильи и встретил прекрасную затворницу. Возможно, познакомились они через ее брата Балтазара, с которым Шамильи участвовал в одной кампании в 1666 году.

Все совпадало — время пребывания французского офицера в Бежа, возраст его и монахини. Правда, настораживали отдельные неточности. Например, в надписи, обнаруженной Буассонадом на книге и в записях о крещении и смерти монахини, имя ее написано по-разному. Теперь, когда стало известно имя автора писем и его биография, нельзя было не заметить искажения некоторых фактов в жизни монахини. Так, в „Письмах“ ее мать пребывала в добром здравии. На самом же деле в то время, когда они писались, ее уже не было в живых. Странным выглядело и другое. Монахиня писала, что с балкона ей виден город Мертола. Но как она могла разглядеть город, расположенный более чем в пятидесяти километрах от монастыря? Прожив всю жизнь в Бежа, она не могла этого не знать. Чем же объяснить эту „описку“? Видимо, подлинному автору „Писем“ не были известны такие подробности. Все чаще приходили на память слова Ж.-Ж. Руссо, предполагавшего ловкую подделку. Неопределенность сохранялась до 1926 года, пока англичанин Ф. К. Грин не обнаружил имя подлинного автора прославленных „Писем“. Им оказался Гийераг — тот, кто в кельнском издании выступал в скромной роли переводчика с португальского, где его фамилия была, правда, несколько искажена. Среди рукописей парижской Национальной библиотеки Грин нашел полный текст королевской привилегии, выданной 28 октября 1668 года Клоду Барбену на печатание книги Гийерага.