Николай Устрялов - Проблема прогресса

Таким образом, если для популярного сознания вопрос о прогрессе зачастую представляется достаточно простым и ясным, то уже первая попытка критически в нем разобраться вскрывает необычайную его сложность, его несравненную предметную глубину.

3.

Что такое совершенство, каков конечный пункт прогрессивного развития?

Стоит только поставить этот вопрос, чтобы память оживила пестрое многообразие ответов на него в истории мысли человеческой. И сразу же становится очевидно, что поскольку нет единого, общего всем людям миросозерцания, -- нет и не может быть единого определения прогресса. Каждая система этики выдвигает свое собственное определение. У древних долгое время вообще не было учения о прогрессе в современном смысле понятия, т. е. в смысле поступательного шествия человечества к некоему "идеалу"; лишь у Лукреция впервые появляются элементы этого учения, чтобы исчезнуть, едва появившись. Средние века мучительно вынашивали свой, особый комплекс идей о граде Божием, странствующем на земле. Лишь новая история прививает европейскому, а затем и внеевропейскому человечеству тему прогресса в современном ее понимании. Но и здесь -- какая разноголосица мнений! -- Канту прогресс рисуется совсем не так, как Конту, и Марксу совсем иначе, чем Ницше. Гегель видит в истории откровение Абсолютного Духа, прогресс в сознании свободы, а Шопенгауэр -- бессмысленное явление безумной, слепой и ненасытной воли, "тяжелый, долгий и смутный кошмар человечества". Для русского мыслителя Федорова смысл прогресса -- в реальном упразднении смерти, всеобщем воскресительном акте торжествующего над силами природы человеческого рода, а немецкий философ Эдуард Гартманн мечтает, наоборот, о "коллективном отрицании воли", о всеобщем сознательном самоубийстве постигшего мировую бессмыслицу человечества. Натуралистические учения пытаются вывести идею прогресса из факта мировой эволюции, кантианство -- из свойств нашего разума и т. д.

Если столь противоречивы исходные точки зрения, то что же говорить об оценках отдельных исторических явлений? Споры естественно множатся, большие, общие разногласия дополняются частными, конкретными. Что одни считают прогрессом, то другим рисуется как регресс: достаточно хотя бы вспомнить спор о демократическом государстве между его сторонниками и противниками, или современные всемирные дискуссии о русском большевизме!

И было бы наивно думать, что эта анархия взглядов -- удел одних философов и теоретиков: философы и теоретики -- агенты "самодвижущейся" мысли, их разноречия менее всего случайны. История свидетельствует, что социальная жизнь пронизана противоречиями, пропитана борьбой. Очевидно, борющиеся стороны по-разному взирают на "прогресс", на его общие очертания и частные проявления, -- каждая по своему. Наполеон понимал прогресс иначе, чем современные ему европейские монархи, Бисмарк иначе, чем Бебель, и Ленин -- чем Вильсон. Вражда интересов неразрывна с тяжбой мнений. Что одним лучше, то другим хуже. И выходит, что и в истории мысли, и в истории жизни человечества содержание идеи прогресса всегда густо окрашивалось в субъективные, переменчивые тона. Иные времена -- иные песни.

Конечно, это еще не опрокидывает идеи прогресса, не гасит ее объективной значимости, -- подобно тому, как множественность этических обычаев и верований на протяжении человеческой истории не может логически поколебать формального принципа нравственности; философы доказывают эту истину достаточно убедительно. Но все же остается бесспорным, что теоретики исторической науки доселе ищут понятие прогресса, а практики политической жизни не перестают нащупывать его прихотливые пути в живой, иррациональной стихии конкретной исторической действительности.

4.

Однако, разве нет некоторых прочных, незыблемых, самоочевидных положений, которые могли бы стать основой теории прогресса?

Само собою напрашивается одно такое положение: общее благо, общее счастье. По формуле Бентама, -- "наибольшее счастье наибольшего числа людей". Разве прогресс не есть реализация всеобщего счастья, благополучия? Уменьшение, а то и вовсе ликвидация страданий?

Но философская критика уже достаточно развенчала этот мнимо самоочевидный принцип. Что такое счастье? Трудно найти понятие более зыбкое и субъективное. Счастье -- в довольстве. Руссо полагал, что счастливее всех были первобытные люди, не тронутые культурой. Многие считают, что счастливейшая пора жизни -детство, т. е. стадия развития организма, биологически отнюдь не "высшая". Диоген был абсолютно счастлив в своей бочке, Серафим Саровский -- в своем лесном одиночестве. Древний поэт утверждал, что "величайшее, первое благо -совсем не рождаться, второе, -- родившись, умереть поскорей". Дело -- в потребностях, в индивидуальных, социальных, исторически текучих вкусах. Один видит высшее счастье в борьбе и смерти за идеал, другой -- в угашении воли и отрешенном самоуглублении, третий -- в изобилии благ земных. Счастье счастью рознь. Будет ли прогрессом всеобщее уравнение в повальной сытости и поголовном животном довольстве, в радостях зеленого пастбища? Невольно вспоминается характеристика "последнего человека" у Ницше:

"Земля стала маленькой, и по ней прыгает последний человек, делающий все маленьким. Его род неистребим, как земляная блоха; последний человек живет дольше всех.

Что такое любовь? Что такое творчество? Стремление? Что такое звезда? -так вопрошает последний человек и моргает. Счастье найдено нами! -- говорят последние люди, и моргают".

Неужели такое счастье может считаться достойной целью истории?

Оно достигается слишком дорогими средствами: духовной деградацией, оскудением, "оскотиниванием" человека. Вряд ли следует объявлять его результатом прогресса; скорее, оно -- плод вырождения.

Следовательно, не всякое счастье тождественно совершенству. Недаром философы часто говорят о воспитывающей и возвышающей роли страдания: "страдание -- быстрейший конь, влекущий нас к совершенству". Общеизвестен пушкинский стих: "я жить хочу, чтоб мыслить и страдать". Тема Песни Судьбы у Блока: "сердцу закон непреложный: радость, страданье -- одно". И старец Зосима учил: "в горе счастья ищи".