Коллектив авторов - Всемирная история: в 6 томах. Том 5: Мир в XIX веке

XIX век был эпохой Realpolitik и явил миру категории геополитики, ставшей наукой в конце столетия. В XIX в. изменилось понимание роли границ как маркеров территориальных пределов легитимности государств и регуляторов трансграничных потоков. Однозначно маркированная, усиленная символами власти и охраняемая полицейскими, солдатами и таможенниками граница как «периферийный орган» (Ф. Ратцель) суверенного государства возникла и распространилась в XIX в. Она была побочным продуктом и одновременно приметой процесса территоризации власти: контроль над пространством становится важнее контроля над людьми. Территории должны были быть взаимосвязанными и оформленными пространствами. Разбросанное владение, анклавы, города-государства (Женева стала кантоном Швейцарии в 1813 г.) и политические «лоскутные ковры» расценивались как анахронизмы. Еще в 1780 г. то, что Нёвшатель в Швейцарии находился в подданстве у короля Пруссии, никому не бросалось в глаза. Накануне его присоединения к конфедерации в 1857 г. это уже воспринималось как курьез.

Европа, Северная и Южная Америка были первыми континентами, где территориальный принцип стал базовым, а регулярные государственные границы — нормой. В пределах старых и новых империй отношение к границам и территориальности было менее ясным. Внутриимперские границы часто воспроизводили административное деление и не имели глубокой территориальной укорененности. В отдельных случаях, прежде всего в условиях «косвенного управления», они были свидетельствами доколониальных отношений власти. Границы между империями редко физически маркировались на местности сплошной линией и не могли быть столь же плотными, как европейская государственная граница. Каждая империя имела свои открытые фланги: Франция — в алжирской Сахаре, Великобритания — на северо-западной границе Индии, Российская империя — на Кавказе (Ю. Остерхаммель).

Характерное для XIX в. представление о границах в полной мере реализовалось только во второй половине XX в.

XIX век к своей середине обнаружил устойчивость мощного экономического и культурного развития целых регионов и стран. Но очень скоро начались потрясения, цивилизационный прогресс стал ускоряться рывками научных, технических, промышленных подвижек. Это ускорение, воспринятое оптимистами с энтузиазмом и обещавшее человечеству благоденствие и грандиозный рост, привело к глобальному кризису.

Ибо не только в метаморфозах искусства «высокого модерна» все явственнее проступали черты грядущих перемен. Как всегда, несколько опережая время, отдельные художники и мыслители видели их приближение. В их сознании мир, все еще казавшийся обывателям устойчивым и надежным, предстал неравномерно, неровно и быстро движущимся, готовым катастрофически обрушиться, обнажающим в своем развитии бездны, провалы. В реальности все это начало подтверждаться лишь с начала Первой мировой войны, а в науке — с открытий ученых-физиков, проникавших в микро- и макромиры. То, о чем в 1907 г. в книге «Творческая эволюция» размышлял французский философ А. Бергсон — многовариантность и сложность мира и его движения, его фундаментальная неустойчивость, нестабильность, — чуть раньше по-иному выразили Ф. Ницше и З. Фрейд. Они были услышаны широкой аудиторией, поначалу эпатированной, почти оскорбленной небывалой откровенностью и странностью их утверждений. Два мыслителя, каждый по-своему, опрокидывали представление о разумности существующей цивилизации и культуры, о разумности как главной ценности бытия. Ф. Ницше прямо обрушился на незыблемость идеалов святости, добра, красоты. Он увидел, что, несмотря на внешне вполне благополучное развитие европейской цивилизации, вся система ее ценностей умирает. В христианской Европе с ее наружной благопристойностью, кажущейся устойчивостью религиозных верований Ницше заявил: «Бог умер», вера не является больше действительной движущей силой и принципом поведения людей. И «смерть Бога» знаменовала собой не только умирание традиционной религии, а главное — гибель безусловных ценностей традиционной жизни и культуры. То, что при этом выдвигалось немецким мыслителем в качестве новых идеалов и ценностей (воля к власти, идея сверхчеловека, настоящее серьезное искусство), выглядело очень поэтичным, было слишком многозначным и не могло стать реализуемым.

Художественная форма, в которую облекал свои идеи Ницше, допускала разнообразие трактовок смыслов высказанного. Оценки Ницше поэтому колебались от признания его то бунтарем-революционером, то чуть ли не религиозным пророком, вплоть до третирования философа как идеолога фашизма. Ницше, конечно, не ответственен ни за революцию, ни за фашизм, который пытался использовать его наследие. Этот поэт-философ раньше других разглядел признаки грозящих человечеству духовных тупиков и катастроф и сумел привлечь внимание к болезненным проблемам индустриальной цивилизации.

В 1883 г. Ницше закончил книгу «Так говорил Заратустра». В том же году русский революционер Г.В. Плеханов создал марксистскую группу «Освобождение труда», начавшую пропаганду идей марксизма в России. Искусство конца XIX в., идеи Маркса, Ницше, Фрейда и ряда других мыслителей — вместе и порознь — свидетельствовали, что мир подходил к 1900 г. с явным ощущением своего предгрозового или предкризисного состояния.

В понятии fin du siècle отражаются апокалиптические настроения, рожденные из завороженности датой «1900» и страхом кризиса в промышленных государствах. При этом с пессимизмом «декадентских» литературных и художественных групп конкурировала эйфория «прогрессистских» движений (Н. Катцер). Из этой диалектики модерна родились представления о времени, характерные для начала XX в. Мотивы апокалипсиса мы находим в картинах художников, они перемежаются с футуристическими предсказаниями, возвещавшими накануне 1914 и 1917 гг. золотой век техники и благосостояния или говорившими о последней решающей войне в истории человечества, которая принесет вечный мир.

1 августа Германия объявила войну России. Как и другие европейские страны, втянутые в конфликт, Россия «познала часы священного единения». 2 августа тысячи людей стеклись к Зимнему дворцу, чтобы на коленях получить благословение царской четы.

Волна германофобии захлестнула страну. Санкт-Петербург был переименован в Петроград, начались погромы магазинов, принадлежащих немцам. Собравшись на однодневную сессию, Государственная дума подавляющим большинством проголосовала за военные кредиты. Мобилизация миллионов мужчин не вызвала серьезных проблем. Количество дезертиров было минимальным. Забастовочное движение резко пошло на убыль: всего 35 тыс. бастующих за пять последних месяцев 1914 г.