Петр Вершигора - Люди с чистой совестью

- Ты откуда знаешь?

- Да тут за болотом, на лесном квартале, землянки есть. Бабы с детишками. Дарьиных - одна немая Гашка осталась. Во-он она бежит.

По улице, запыхавшись, бежало какое-то странное, взлохмаченное существо. В изодранной одежде, без платка. Волосы на голове сбились колтуном, провалились глаза. Я с трудом узнал Гашку - глухонемую дочь тетки Дарьи. Она бросилась ко мне. Лошадь шарахнулась в сторону.

Словно боясь, что мы ускачем, немая, схватив стремя, костлявыми руками обнимает мои ноги и прижимается щекой к колену. Что-то курлычет на непонятном своем языке. Топая ногами и словно приставив к животу невидимый автомат, Гашка проводит им несколько раз впереди себя, щелкая зубами. Затем, вытянув вперед правую руку, воет...

- Фашисты... - объясняет это страшное кривляние Володя.

Немая, подняв лохматую голову, смотрит, понимают ли ее. Затем отпускает стремя и бежит к развалинам хаты. Перед нами оживает картина расправы.

Вот выбегает из дверей мать. Каратели автоматной очередью сваливают ее прямо на пороге.

Молчание. И снова клокотание непонятных звуков в горле Гашки. Старшая сестра Арина тоже упала, сраженная немецкой пулей.

К телу матери прижимается ребенок... Из сеней показывается красавица Софина...

Я вспомнил: немая очень любила свою младшую сестру, вспомнил, как изображала Гашка сестрину красоту: проведет, бывало, пальцами по бровям, медленно, с удовольствием, закроет глаза, расскажет без слов, какие чудесные у сестры очи, показывая то на них, то на небо; вот, лукаво улыбаясь, кокетливым жестом обрисует губы, поцелует кончики своих пальцев и беззвучно засмеется, пытаясь произнести имя сестры.

- И-ин-на... - получалось у нее.

Очевидно, в этом обездоленном человеке жило какое-то инстинктивное влечение к красоте. Гашка восторженно любила Софину.

Как весело, дружно было в этой белорусской хате в те далекие декабрьские вечера...

И сейчас на лице этого одичавшего лесного существа на миг проступили черты доброй немой, влюбленной в красавицу сестру. Я узнаю в жесте Гашки, которым она поправляет отсутствующий на шее платок, гордую Софину. И вдруг с диким, звериным воплем Гаша повторяет фашистский жест, и мы с ужасом понимаем, что и любимую сестру тоже сразила очередь фашистского автомата. Губы Гашки, хватая воздух, тщетно силятся сказать еще что-то.

- И-ин-а... Ин-на... И-и-и-на-а... - всхлипывает девушка и падает в истерике на землю.

Мы с Лапиным помогаем ей прийти в себя. Потом медленно едем по улице к лесу. А между нашими конями бредет безъязыкое существо и все лепечет, лепечет, без слов жалуется на свое горе.

Но чем же, чем можем мы помочь ей?..

Отряд уже раскинул лагерь. У реки, вдоль лесных просек, были выставлены заставы. На дорогах и полянах стояли часовые рот и батальонов. Непривычный бабий гомон доносился с опушки леса. Возле часового стояло до десятка колхозниц с лукошками из берестовой коры. Они о чем-то спорили. Я сразу не мог сообразить, в чем дело, почему так шумно в лесу. У меня мелькнула догадка: в кустарнике я видел несколько землянок, видел, как от колонны отделился кое-кто из не особенно дисциплинированных бойцов. Неужели они обидели и без того пострадавших женщин? В бешенстве я хлестнул коня.

- Лапин, за мной!

Подскакав к часовому, мы сразу выяснили, в чем дело. Оказывается, узнав, что мимо Глушкевичей проходят "колпаки", женщины пришли проведать своих бывших квартирантов. Мы ведь около месяца простояли в этом селе. В каждой хате жили пять, восемь, десять партизан.

- У нас Мишка, что взводом командовал, пулеметный Мишка стоял, тараторит бойкая молодуха в цветастом тряпье, держа в руках бутылку молока.

- Это какой Мишка? - сонно спрашивает часовой.

- Мишка, пулеметный командир. Высокого росту. Он в левую руку ранетый был. В немецком мундире ходил, - разъясняет часовому молодка.

- А-а... Мишка Декунов! - вспоминает часовой.

- Так, так, Декун, Декун... - обрадовалась она.

- Нету твоего Мишки. Убили его, - отвечает часовой и поворачивается к старухе. - Тебе кого, бабка?

- Батарея, батарея у меня стояла, - шамкает старуха, протягивая завернутые в листья тыквы землистого цвета шанежки. Видно, они только что состряпаны на угольях в лесной печурке.

А молодуха с бутылкой молока беспомощно обращается то к своим товаркам, то к часовому:

- Убили... Декуна Мишу... А куда ж мне теперь? Возьми для пулеметного... Возьми, голубчик, для всего взводу... - и она сует молоко часовому.

Ее закопченное лицо бороздят свежие ручейки обильных слез...

Помню, никто не плакал на могиле пулеметчика, когда его зарыли в приднепровские пески. А теперь вот...

А женщины все идут и идут.

Часовой, не имея права пропускать в расположение временного лагеря гражданских лиц, растерянно озирается. Затем молча указывает на меня.

- Пропустить, - говорю я и отъезжаю в сторону.

Женщины уже веселой гурьбой идут по партизанскому лагерю. Шумно разыскивают своих квартирантов... Не разбирая пути, они идут прямо через расположение штаба.

- Це шо за народ? Шо за жинки? - возмутился было Ковпак. - Кто разрешил?

- Это я пропустил их, Сидор Артемьевич, - и я рассказал командиру, зачем они пришли.

Ковпак заморгал глазами. А затем он долго ходил по ротам и удивленно бормотал:

- Черт-те шо за народ! Им проклинать нас надо было бы! Як бы не мы, може, и село бы их целое стояло. А ты гляди... Ну шо за народ, а? спрашивал он комиссара, недоуменно разводя руками.

- Белорусский народ, Сидор Артемьевич, душа народ. С таким народом горы ворочать можно, - поддержал его Семен Васильевич.

- Вот она, русская мать, - кормит, поит и за всех страдает... И за честных воинов, и за сукиных сынов... - вставил свое слово присутствовавший при разговоре Карпенко.

- Это ты брось, про сукиных сынов, - перебил его Ковпак. - Они, жинки эти, теперь до третьего колена детям будут передавать ненависть к фашисту и к предателю презрение. Ох-х, только б нам выжить, вытянуть народ из беды.

- Ты что думаешь, дружба народов - это только в газетах и в книжках? Вот она, настоящая, святая дружба народов на деле. Ограбленные оккупантами, загнанные в леса и болота трудовые белорусские женщины несут тебе, русскому и украинскому брату, свои последние крохи...

- За такую любовь народа и крови своей не жалко, - задумчиво сказал Карпенко.

Руднев оценил значение этой встречи. Быстро собрал он политруков и парторгов. В ротах прошли летучие митинги.

Ковпак приказал Павловскому все лишнее из запасов парашютного холста отдать детям. Даже скупой Павловский сегодня ни одним словом не перечил командиру.

Вечером отряд двинулся дальше. На ходу бойцы улыбками прощались с гостеприимными хозяйками. Они еще долго шли с нами лесными тропами, прощались, провожая слезами и причитаниями чужих сынов в далекий путь.