Петр Вершигора - Люди с чистой совестью

Медведевский начальник разведки явно расточителен и щедр, как грузинский тамада. Он разрешает брать что угодно из его обильной разведывательной каптерки.

Вот он извлек из кармана своей гимнастерки фотографию фашиста.

- Ну, как вам нравится этот фрукт?

С открытки, окрашенной в тон сепии, смотрят на меня холодные глаза. На плечах извивается канитель майорских погон, с рукава подмигивает мертвым глазом эсэсовский знак. Над кармашком френча ввинчены два железных креста. Попадались и нам довольно часто подобные фотографии, но я не коллекционировал их.

Задетый за живое, впервые жалею, что не могу ничем подобным похвастать перед Луковкиным.

- Где вы его ухлопали? - спросил я безразлично, отдавая ему фото.

Луковкин довольно ухмыльнулся:

- А зачем его хлопать? Это наш... Тот самый, который был на приеме у рейхскомиссара Коха.

Я внимательно смотрю то на открытку, то на своего собеседника. Не могу удержаться от похвалы.

- Вот это работа!

- Правда? - спросил Луковкин, с удовольствием потирая руки.

- А где же вы его завербовали?

- Да нет, зачем? Вы думаете - фашист? Нет, это наш. Он вместе со мной прилетел. Язык у него, разговор, с этаким восточно-прусским выговором. Говорит - никакой немец не подкопается. Ну, и документы... Все в порядке.

- Зачем же вы его к Коху посылали?

- Да вот, выручал одну польку. Тоже наша.

- Интересно. И стоило рисковать?

- Как видно, стоило, - ответил он.

- О чем же у них была беседа?

Толстяк стал рассказывать:

- Попал он к Коху по рекомендации жандармского генерала как ветеран Восточного фронта. Вот этот крест у него за битву под Москвой, это за Крым. Так надо понимать по крайней мере...

- Ну, и о чем же они говорили?

- Вначале Кох интересовался, в каких частях служил наш фон-дем... Фриц - Кузнецов. Затем спросил: "Правда ли, что мы были разбиты под Москвой?" Вот тут-то мой парень чуть не засыпался. Еле нашелся: "О нет, партейгеноссе Кох! Армия фюрера непобедима!" - и понес еще какую-то чепуху. Кох взглянул на него внимательно, презрительно прижмурился... А затем сразу: "Чем могу служить", и так далее. Парень наш встает и, изобразив смущение, в меру своих сил стесняясь, говорит нерешительно: "Разрешите говорить, как мужчина с мужчиной?" И, получив милостивое разрешение, рассказывает о своей-де любви к польке. Рейхскомиссар сух и официален. Выслушав до конца и не подавая руки, подходит к дверям. "Если уж вам так нужна эта полька, то из уважения к этому, - и он указал на крест, - мне ничего не стоит... Но все же не понимаю, не понимаю..." И, кивнув головой, отошел к столу, нажал кнопку звонка. Аудиенция окончена. Проходя по коридорам, мимо мертво стоящих часовых, наш парень думает: "Переборщил, чуть было не засыпался!" Но девушка, нужная нам до зарезу, арестованная во время облавы и только поэтому не подвергавшаяся обыску, в тот же день была на свободе.

- А если бы обыскали?

- У нее в волосах был на кальке один план... Понимаете?

Еще много разных событий рассказывал мне Луковкин. Я уже не так внимательно слушал его. Сопоставляю все виденное до сих пор в других отрядах с делами Медведева. Какая разница в технике! Какие различные приемы.

Прощаясь, Луковкин сказал мне озабоченно:

- Как бы ваши ребята не встретили Кузнецова. В гестаповском мундире на дорогах из Ровно.

- А он на чем разъезжает?

- На опель-капитане...

- Да, может выйти камуфлет...

Мы, встревоженные, поглядывали друг на друга. Я вспомнил, как накануне встретили медведевцы наш батальон Кульбаки. Встревожился тем более, что знал: наши хлопцы по машинам, тем более офицерским легковым, бьют наверняка. Очень было бы жаль, если бы Кузнецов напоролся на засаду ковпаковцев.

И еще раз вглядываясь в фото Кузнецова, я сказал Луковкину:

- Пойду доложу командиру. Надо принять меры.

- Какие же?

- Приказ по заставам: легковые машины пропускать без огня.

Луковкин пожал мне руку на прощание очень горячо.

По его лицу видел я, что он не только руководит работой талантливого разведчика Кузнецова, но и любит его, как родного брата.

Задав еще несколько вопросов о южном направлении и получив подробные данные, я возвратился к своим.

Проходя по лагерю нашего отряда, я как-то по-новому смотрел на обозы ковпаковских рот.

Разные вещи творились в тылу у немцев.

12

Новый марш вывел нас на край радзивилловских угодий. Словно срезанные под линеечку, кончались дремучие леса. Двухсотлетние сосны и ели выстроились по ранжиру зеленой шеренгой.

Сразу за ними начинается степь. Чуть холмистая, будто тронутая легкой зыбью гладь озера, уходит она на запад и юг. А если взобраться на дерево, видна она на десятки километров.

Это уже плодородная Волынь.

Словно проконопаченные густо-зеленой смолой садов, рыбачьими баркасами темнеют разбросанные в ее штилевой зыби хуторки... Села в ложбинах плывут кораблями, дрожат в мареве белые мачты церквушек.

Я оторвал от глаз бинокль и слез с сосны.

Через день-два и мы должны были броситься в это море. Что ждет нас там?

Ковпак не горевал.

На вопрос Медведева: "Куда пойдете?" - дед широким жестом показывает на карте неопределенное направление. Не то на юг, не то на запад.

- Туда. А там видно будет...

Медведев вежливо улыбается.

- Нет, ты не думай чего... Я не конспирируюсь, - спохватившись, уверял полковника дед. - Гей, гей, братику, свет велыкий. Дело само покажет.

В гражданскую войну было в ходу слово "братишка". Ковпак говорил мягче: "братику".

Они отошли в сторону и о чем-то дружески разговаривали. Руднев сидит на пеньке. Освещенный пятнистым лучом солнца, прорвавшимся сквозь сосны, он задумчиво вынул из полевой сумки толстую тетрадь. Уже около двух месяцев не расстается Руднев с этой тетрадью в дерматиновом переплете. Каждый день исписывал в ней по нескольку страниц.

Еще во время пребывания в нашем отряде товарища Демьяна начал он мережить эту тетрадку. Ближе познакомившись с нами, товарищ Демьян упрекнул командиров в том, что мы мало записываем.

- Не думаете об истории, ребята, - сказал тогда секретарь ЦК КП(б)У.

Несколько человек под влиянием этих слов стали вести дневник. Потом бросили. Только Руднев упорно продолжал вести свои записи. Меня подмывало любопытство. Но обнаружить его перед Рудневым не хотелось. Да и уверен был: ничего он мне не покажет; разве шутя пошлет к черту.

Закончив записи, Руднев долго вглядывался в степь. Затем повернулся ко мне:

- Петрович, дай-ка "стратегическую"!

Долго сидит он над картой, то и дело поглядывая на горный кряж кременецких возвышенностей. На карте они нанесены коричневой краской. Комиссар провел курвиметром по направлению кряжа, а затем быстро взглянул на горизонт. Может быть, это Кременетчина и синеет в тумане?