Петр Вершигора - Люди с чистой совестью

Через три дня вернулись разведчики, подтвердившие сведения Антона Петровича, и мы стали готовиться к движению на восток. Решено было перейти через Припять и бить врага с левого, более высокого берега реки.

Накануне выхода из Мухоед пришло известие от связных Могилы о гибели в иванковском гестапо нашей подпольщицы Маруси. Ее выдали предатели, когда она уже выполнила свое задание и выходила из города, держа путь на Толстый Лес. Она пробыла в застенке два дня, и на третий ее повесили на площади. Связной рассказывал, что привели ее истерзанную на площадь, куда были согнаны жители. Она еле шла. Лицо, руки в синяках и крови. Одежда изорвана в клочья. Сверху был накинут мешок с прорезью для шеи, покрывавший худое тело женщины. На мешке тоже были кровавые пятна. Она двигалась с трудом, но когда ее вывели и поставили на машину, женщина, взявшись рукой за петлю, крикнула: "Да здравствуют партизаны! Смерть немецким оккупантам!" - и сама надела петлю на шею. Мы были уверены, что она не выдала товарищей, хотя никто не знал, что происходило в застенках гестапо.

А вероятно, это было так. Ее били, мучили, истязали, но она молчала. Какую силу воли, какой героизм проявила эта женщина, мать и простой человек, знают лишь застенки гестапо. Она осталась в моей памяти, как сестра и мать Черемушкиных, Семенистых, Мудрых и Шишовых...

Женщине вообще не полагается быть солдатом, и на судьбах женщин-солдат особенно ярко видно наше моральное превосходство над врагом.

В Мухоедах пришла к нам в отряд еще одна женщина. Звали ее Александра Карповна. Я увидел ее в первый раз во взводе Гапоненко. Зайдя как-то к разведчикам, я обратил внимание на чистоту в хате. Посидев немного, заметил, что наши ребята вели себя удивительно чинно. За столом сидели Гапоненко, Зеболов, Землянко и читали.

Когда я, поговорив с ними, вышел вместе с Зеболовым из избы, он спросил:

- Видали хозяйку?

Мне показался необычным его восторженный голос.

- Ох, и женщина! Бритва острая. Так хлопцев прибрала к рукам, ругаться совсем перестали.

- Ну-у? - недоверчиво протянул я.

- Ага. Книжки читают. Прямо не квартира, а красный уголок.

- Чем же она вас проняла? - допытывался я, вспоминая хозяйку, женщину лет двадцати восьми, чернобровую, длиннолицую, с угловатой мужской фигурой. Ее никак нельзя было назвать красивой, ласковой или игривой.

- А кто ее знает! Как глянет, так хлопцы и замолкнут, а если головой покачает, готов сквозь землю провалиться.

Второй раз я увидел ее в штабе за несколько дней до выхода на Припять.

- Я хочу в партизаны, - обратилась она к Базыме.

- Дед-бородед, по твоей части, - неизвестно почему подмаргивая мне, сказал начштаба. Меня покоробила эта неуместная игривость Базымы.

Женщина подошла ко мне и, по-солдатски стукнув высокими каблуками и вытянув руки по швам, повторила те же слова. И замолчала, устремив на меня взгляд черных и суровых глаз. Голос ее был обычен, но слова она как бы откалывала ломтиками от ледяной глыбы души. Нос прямой, большой рот и крепко сжатые губы указывали на сильный характер. Широкие черные брови, сросшиеся на переносице, - они взлетали на узкий невысокий лоб черной широкой ижицей. Но сильнее всего были глаза, упрямые, жесткие, холодные и, казалось... честные.

Поеживаясь под ее взглядом, я спросил:

- А где вы хотите партизанить?

Базыма кашлянул в кулак. Он последние дни донимал меня намеками на весну и на усиленный якобы интерес дамского пола к моей бороде. Женщина вопросительно подняла одну бровь.

- На кухне или в санчасти? - брякнул я сердито.

- Нет, я могу пойти только в разведку... - спокойно возразила она, словно огрев меня хлыстом.

- Ого... - сказал Базыма и вышел, оставив нас наедине.

Я скороговоркой стал задавать вопросы, ставшие профессиональностандартными.

Александра Карповна, двадцати девяти лет, белоруска, беспартийная, учительница, образование высшее, муж на фронте, есть дочь, живет у бабушки под Минском, отвечала она мне.

- А что вы можете делать в разведке?

- Это ваше дело. Одно могу сказать: сделаю все, что нужно командованию...

- Это опасно и непривычно...

- Я могла бы пойти в Овруч. Там среди словацких офицеров у меня есть знакомые.

- Откуда знакомые?

- Стояли у нас. Я специально познакомилась.

- Зачем?

- Была уверена, что рано или поздно к нам придут партизаны. А среди словаков есть много сочувствующих нам.

- Когда можете пойти в Овруч?

- Хоть завтра...

Это меня вполне устраивало. Попытки проникнуть в самый Овруч мне пока не удавались, но и сведений от разведок, бродивших по окрестностям города, было достаточно, чтобы проверить учительницу, если она соврет. Я, таким образом, убивал сразу двух зайцев.

- Хорошо. Пойдете завтра. После возвращения продолжим разговор.

- Проверяете? - вдруг спросила она меня в упор.

Впервые в своей разведывательной работе я не знал, что ответить.

- Это хорошо, так и надо. Я согласна. - И, пожав мне крепко, по-мужски, руку, вышла.

Я чувствовал себя не совсем ловко, когда вошел Базыма.

- Завербовал? - насмешливо спросил он меня. - Ох, как бы эта барышня тебя не завербовала. Весна все-таки... Тут и нам, старикам... - сладко потягиваясь на стуле, поддразнивал он меня, как некий партизанский Мефистофель.

- Идите вы к дьяволу, Григорий Яковлевич, - хлопнул я дверью, сквозь которую несся вслед мне сатанинский хохот Базымы.

На следующий день Карповна ушла в Овруч. Я слыхал и раньше, что разведчики звали ее так. В штабе тоже стали звать новую разведчицу Карповной.

Она вернулась в Мухоеды через два дня после известия о смерти Маруси и за день до нашего марша на Припять. Сведения Карповны своей точностью не вызывали сомнений. Мы приняли ее в отрядную разведку.

На следующий день, пройдя на восток сорок километров, мы начали четвертую переправу отрядов Ковпака через осточертевшую нам всем Припять.

32

Штаб разместился в красивом просторном селе Аревичи, километрах в двух от реки.

После проверочных разведок, перекрывших и уточнивших первые данные Антона Петровича о значении Припяти для немцев, Ковпак принял решение сорвать навигацию.

Район Аревичей вполне соответствовал замыслам деда. Ковпак и Руднев объезжали позиции, намечая расстановку сил. Они вникали во все мелочи, как перед большой и сложной операцией. На второй день мы с Рудневым поехали к Кульбаке в село Красноселье.

- Как, глуховцы, много рыбы наглушили? - теребя черный ус, спрашивал комиссар Кульбаку.

- Пока ловим удочками. А от нимець поплыве, тоди нимця и рыбу глушить будемо, - отвечал Кульбака.

Глушить рыбу категорически запрещалось командованием. Берегли тол и гранаты.

Обменявшись еще двумя-тремя шутливыми фразами, перешли к делу. Последний приказ командования обязывал Кульбаку "выставить крепкий заслон на подходе к реке, возле дамбы, что против села Довляды". Это село находилось против Красноселья, на правом берегу Припяти. Мы стояли на левом.