Виктор Белкин - Против Сталина при Сталине

За все пострадал, насколько мне известно, я один, хотя есть сведения, может быть неточные, что и остальные участники (из тех, что не сели впоследствии) "пятиэтажной философии" не были допущены к загранработе, что для международников означало профессиональную смерть. Тарасов остался в институте.

Благодаря чему мы отделались так легко - непонятно до сих пор. Мне хотелось и хочется верить, что Ю. П. Францев, легко выудивший все содержание нашей крамолы и, в то же время, выяснивший наш (в том числе и мой) интеллектуальный потенциал, сознательно пытался уберечь нас от гибели. С позиции "подлости людской", может быть, он хотел замять дело из каких-то политико-карьерных соображений. Второй вариант представляется мне, однако, менее вероятным, ибо был, пожалуй, более рискован в тех условиях - а ну как недруги его (которых в нашей богоспасаемой стране у каждого заметного человека хоть пруд пруди) доложат куда следует, что он покрывает врагов!

Так что благородство человека в данном случае более вероятно, даже на основании учета чисто шкурных соображений.

Время моего первого в жизни мученичества (трудно подобрать другое слово), несмотря на смехотворную малость, по тем временам, полученного воздаяния - самое тяжелое для меня в жизни. Хотя свой статус того времени мне удалось впоследствии вернуть лишь в конце оттепели, при снятии с меня судимости, да и то не полностью (окончательное чувство юридического полноправия пришло лишь с перестройкой), я был в отчаянии и какое-то время даже испытывал страх и нечто вроде искреннего раскаяния. Впоследствии, когда меня действительно стали таскать по тюрьмам (ни на Лубянке, ни, тем более, в Воркутинских следственных изоляторах, куда я попадал во время Воркутинской лагерной революции, о которой ниже) ничего подобного со мной не было, хотя и лишения, и риск были совершенно несопоставимы. Но такой же (либо гораздо больший) ужас я видел в своих товарищах по несчастью, втащенных гулаговской мясорубкой без всякой вины с их стороны. Чтобы душевно комфортно, хоть в самой малой мере, чувствовать себя в тюрьме, надо сидеть за что-то, сознавать себя профессионалом, в число отрицательных сторон деятельности которого входит тюрьма, лагерь и связанные с этим лишения. Именно потому тюрьма совершенно не страшит профессиональных преступников. Лагерь и тюрьма также не должны страшить настоящего революционера. Единственное, что может его сломать, - это пытки. Против этого лома нет приема. Но и здесь гораздо легче, если ты как-то отбиваешься, кусаешься, хотя бы силы были неравны. Физически тебе будет гораздо больней, морально гораздо легче. Эта наука дается тяжкими страданиями, но она правильная. При всем этом приходится преодолевать самый мощный инстинкт, который только есть у всех живых существ, - инстинкт самосохранения. Это возможно лишь на какой-то краткий момент душевного напряжения. Но самое главное - суметь вызывать в себе такое напряжение волевым актом. Даром, конечно, ничто это не проходит. Мне кажется, что именно вследствие этого, уже на излете застоя, меня хватанули подряд два инфаркта: укатали-таки сивку крутые горки! Но все это потом. А сейчас осень 1947 г. Я студент III курса историко-философского факультета в родном Воронеже. Медленно поправляюсь от полученной травмы. Сначала я как бы "завязал". Учиться мне не составляет ни малейшего труда, я отличник, меня с ходу избирают членом бюро ВЛКСМ по научному сектору. Я организую на факультете СНО, что в те времена редкая роскошь для ВУЗов. Они только что возникли в МГУ. Для Воронежа это серьезная новация. Чуть не во всех созданных кружках председательствую. Но продолжают занимать ум прежние проблемы. Теперь я не так легкомыслен, душа - не нараспашку. Из прежних друзей связь сохранилась только с Тарасовым. Мы встречаемся на каникулах. Переписываемся. Теперь мы уже настоящие враги системы. Но чтобы бороться с ней, надо ее понять. Понять на настоящем научном уровне, а не на том расхожем полупопулистском, о котором я писал выше и на котором задержались до сих пор многие "интеллектуалы".

Прежде всего, надо было преодолеть чрезвычайно распространенный и простой соблазн: если ненавидишь нечто, надо оттолкнуться от знамени (т.е. официальных опознавательных признаков ненавидимого) и преклониться перед символами противоположной идеологии. Иными словами, если враг поет "Интернационал" - петь "Боже, царя храни" или "Хорста Весселя", серпу и молоту противопоставить корону с двуглавым орлом или свастику. Если враг крушит церкви и иконы - значит, надо расшибить лоб в поклонах. Вздорность подобного "символистского" подхода очевидна для каждого, кто дает себе труд задуматься. Взять хотя бы тот общеизвестный нумизматам факт, что в новое время свастику впервые ввели в геральдику не кто иной, как "жидо-большевики" в самый "жидо-большевистский" период Советской власти - в 1918 г. Правда, подобный простой подход часто очень соблазнителен в смысле понятности для наиболее подвижной части масс, не обремененных ни имуществом, ни знаниями, ни трудовыми навыками. Можно легко стать популярными. Но это - путь заведомых политических авантюристов. Интересно, что никто никогда не становился на него, когда его адепту, скорее всего, предстояло мученичество. Напротив того, на этот путь всегда становились некие субъекты в моменты, когда такая политическая позиция делалась либо высоко поощряемой, либо, по меньшей мере, терпимой. Заведомо мошенническая позиция приемлема лишь тогда и для тех, кто собрался нажиться с возможно меньшими издержками, но не для тех, кто решил добиваться положительных изменений в общественной жизни, хотя бы ценой страданий или мученической смерти.

У нас никогда не возникала мысль страшными усилиями добиваться лишь перекраски тирании.

Издревле существуют два способа постижения истины: с помощью разума и с помощью откровения. У нас никогда не возникало сомнения в примате разума. Самым естественным при этом было использование марксистской методологии. В сущности, именно марксизм (а никак не фейербахианство) был последней универсальной философской системой, одновременно дающей картину мироздания и методы его познания, принципы гносеологии и философию партии, а в какой-то мере и этики. Все это в стройном логическом единстве. После утверждения марксизма ни одна школа целостной системы мировоззрения не предлагала. Картина мира как таковая теперь целиком вошла в область положительных наук. Вопрос о физической картине мира стал решаться физикой, биологической биологией, социологической (что нас тогда больше всего интересовало) конкретными социологическими исследованиями.

Позднейшие мыслители либо разрабатывали в подробностях различные аспекты философских наук (таких, как логика), либо целиком уходили в сферу этической философии, где продвигались наиболее крупные философы самого конца XIX и ХХ в.в.: Ницше, Бергсон, экзистенциалисты, франкфуртская школа и т.д. В большинстве случаев об этих новейших учениях мы почти ничего не знали, а когда узнавали, все их построения казались неинтересными, скучными, явно надуманными, чем-то вроде казенных нравоучений типа "уходя, гасите свет". Они ничего не отвечали на вопрос: как устроен тот несправедливый мир, который мы хотим изменить? Как добиться его изменения? Все ответы на эти вопросы мы могли найти только в марксизме, который брал сразу быка за рога и объяснял мир, и показывал пути к его переустройству. Мне кажется, что именно энциклопедичность и логичная стройность марксизма до сих пор привлекают к нему множество людей после всех страшных фиаско, которыми заканчивались многочисленные опыты по практическому воплощению его идей. Все последующие учения кажутся плоскими, ненаучными, поверхностными и вымученными одновременно. Критика марксизма, скажем, бергеонианцами кажется безграмотной, тогда как 2-3 аргумента, взятые из "устаревшего" марксова арсенала, оказываются убийственными для каких-либо современных неоплатоников.