Сергей Волконский - О декабристах

Другой молодой портрет Сергея Григорьевича - работы известного английского портретиста Дау 1822 г. Этот портрет в генеральской форме находился в Зимнем Дворце, в галерее Отечественной воины; после декабрьского восстания он был исключен из нее. Я хорошо помню на стене, сплошь занятой {132} портретами, черный квадрат. В 1903 году директор Императорского Эрмитажа, мой дядя Иван Александрович Всеволожский, обходя чердаки Зимнего дворца, наткнулся на этот портрет. При всеподданнейшем докладе о своей находке он просил разрешения на водворение его на прежнем месте. Николай II сказал: "Конечно, это было так давно". Таким образом, портрет, пробывший в ссылке 77 лет, возвращен сорока четырьмя годами позднее, нежели тот, кто на нем изображен... У него те же курчавые волосы, что на портрете Изабэ, но темнее; у него очень сильно обозначены две характерные черты его - большие глаза навыкате и отвислая губа.

Нечего говорить, что портрет этот, как все портреты Дауовской серии 12-го года, дышит воинственным пылом. Мне всегда казалось, что портреты этого удивительного мастера составляют как бы этюды для одной большой картины и что наверное где-нибудь есть, а во всяком случае в голове художника осталась одна общая картина, изображающая эпопею Отечественной войны, и что отдельные портреты или готовятся войти в нее, или из нее вышли. Галерея 12-го года в Зимнем дворце, конечно, одна из прекраснейших страниц художественно-исторической летописи.

Из раннего сибирского периода есть два портрета: работы Николая Бестужева, в арестантском халате, и более поздний портрет шведского художника Мазера, приблизительно 1852 года.

Этого художника у меня было несколько карандашных портретов: Пущина, братьев Крюковых, Андреевича и масляными красками портрет Марии Николаевны с удивительно выписанными глазами, - грустными, глубокими. Где находится портрет моего деда, работы Мазера, не знаю; я его видал в изданиях; он неприятен, сух.

{133} В то время, на котором остановился наш рассказ, внешность Сергея Григорьевича производила очень сильное впечатление: высокий рост, широки плечи, большая окладистая белая борода и длинные до плеч седые волосы; он вызывал в памяти образ патриарха. На улице люди, не знавшие его, оборачивались. Он внушал ту тишину, которая есть всегдашний спутник уважения. Один мой хороший приятель в уездном городе, в Борисоглебске, местный аптекарь Роберт Карлович Вейс, ревельский уроженец, закинутый в Тамбовскую губернию, рассказывал мне, что однажды, проходя мимо постоялого двора, на соборной площади, он увидел сидящего на лавочке старца с белой бородой. В крылатке и широкополой шляпе сидит он, сложив руки на крючковатой палке. Мой знакомый, в то время совсем молодой человек, до такой степени был поражен зрелищем его, что, проходя мимо, невольно замедлил шаг и низко поклонился. Уже после ему сказали, что это декабрист Волконский. Он в это время приезжал с моим отцом осматривать имение, которое отец покупал, ту самую Павловку, о которой уже упоминалось.

Палка эта была у меня; это та палка, с которой он изображен на известной литографии Кирхнера. А широкополую шляпу и крылатку знал весь Иркутск. Карманы крылатки всегда были набиты леденцами и пряниками, и встречавшие его дети издали уже кричали: "Дедушка идет!" С хохотом и плясом бежали они за ним, предвкушая обычную раздачу. Но дедушка имел свои привычки и соблюдал их в мелочах так же неотступно, как в важных случаях жизни соблюдал принципы. Он шел на мост через речку Ушаковку и только здесь, на мосту, начиналась раздача с разнообразной игрой. И долго раздавались звонкий {134} смех и звонкие голоса над рокотом говорливой реки и вырисовывался на мосту в лучах закатного солнца высокий образ в крылатке и широкополой шляпе...

Сергей Григорьевич, хотя остался один, не скучал в Иркутске. "Иркутская публика" любила его; его навещали. Время проходило за разговорами и за "разговорцами", - так называются в Сибири кедровые орешки. Много имен проходит на страницах наших писем, всех не перечислишь ... Упомяну семьи двух губернаторов Зорина и Струве. У Зорина были две дочери, которые впоследствии вышли замуж, одна за члена Государственного Совета Стишинского, другая в Италии, за графа Антонэлли, племянника знаменитого кардинала, статс-секретаря Пия IX. Другой губернатор - Бернард Васильевич Струве, сын знаменитого астронома и отец известного писателя - публициста П. Б. Струве, тоже часто попадается в письмах. Он был одним из ближайших сотрудников

Н. Н. Муравьева. О годах своего пребывания в Сибири он написал весьма ценные, как исторический документ, "Воспоминания о Сибири", печатавшиеся в "Русском Вестнике" и отдельной книгой вышедшие в свет в конце 1888 г. По возвращении в Россию наши семьи продолжали быть знакомы, и редактора-издателя "Русской Мысли" я помню маленьким мальчиком, помню Петю Струве в красной рубашечке, его ставили на стол, и он с огнем читал "Полтавский бой".

Брат его Николай был моим товарищем по Петербургскому университету и умер консулом в Канаде... Очень близка была с Волконскими начальница института Мария Александровна Дорохова, впоследствии переведенная в Нижний Новгород; там, по пути в Москву, останавливалась, отдыхала, пила вкусный кофе {135} Мария Николаевна. Классная дама Екатерина Петровна Липранди, сестра севастопольского защитника, была очень дружна с Волконскими... Да всех не перечислишь. Сколько народу! И все это жило и волновалось, и все, на протяжении двадцати лет, проходит в наших письмах, все это знакомилось, женилось и выходило замуж, все это роднилось, ссорилось, расходилось и сходилось. И много любопытного бы можно рассказать, но как я уже сказал... ключ утерян...

Не важное, конечно, а все же жаль, что поглотило море забвенья. Разве важно, что Катя Клейменова на институтском балу была в розовом платье, что у смотрителя почт было много дочерей, и что сидение у единственного окна, выходившего на улицу, было расписано, и в днях и в часах соблюдалась очередь? Разве, важно, что архимандрит, настоятель монастыря, заподозрив, что богатая купчиха "душою Богу предана, а грешной плотию" ... предпочитает архимандриту его служку, в одно прекрасное воскресенье, после благовеста, бросил обедню служить, вернулся в свои покои и застал то самое, что подозревал? Конечно, не важно. Разве важно далее, что он накинулся на служку и прокусил ему ухо, а когда дело разгласилось, пошел к зубному, чтобы тот вырвал ему два зуба, дабы, если дело дойдет до суда, подорвать самое правдоподобие обвинения? И вся жизнь наша слагается из такого ничтожного, - это есть дым жизни; дрова сгорают, дым уходит. Жизнь оттого не теряет, конечно, что он ушел, но когда этот дым запечатлен в рассказе, когда к нему присоединяется запах того, кто о нем рассказывает, когда в нем преломляется отношение рассказчика, о, какая прелесть в этом дыме, как он перерождается в благоухание!