Марк Абелес - Антропологические традиции

На протяжении 1970-х годов во многих академических и профессиональных кругах имела место обширная дисциплинарная конвергенция, когда практически везде обсуждались одни и те же эмпирические проблемы с упоминанием одних и тех же ключевых авторов. Эти академические споры были отмечены высокой степенью политизации и идеологизации, что связывало их с политической борьбой и социальными движениями различного рода, но что снижало их познавательную ценность, ибо иногда начинало казаться, что больше ценилось соответствие провозглашаемого с теоретической доктриной или политическим выбором, чем с анализируемой реальностью. Что касается антропологии — особенно социальной антропологии или этнологии, — можно сказать, что, несмотря на отдельные попытки заменить ее политэкономией, она все-таки продолжала играть собственную и даже новаторскую роль, особенно из-за предлагаемой ею перспективы качественного анализа, основанного на длительных этапах полевой работы, которые даже тогда составляли неоспоримую часть университетской подготовки студентов.

В этой ситуации имело некоторое значение «подпитки» вхождение многих выпускников с дипломами антропологов в институциональные и профессиональные пространства, занятые прежде другими специалистами; к этому добавлялось создание новых правительственных организаций и программ, связанных прежде всего с сельским сектором. По мере того как возрастал удельный вес городского населения, внимание антропологов определенно начали привлекать также жизнь, формы организации и борьбы сельских мигрантов в городе и рабочих. Все это шло в ущерб положению индихенистских учреждений, которые постепенно были оставлены новыми поколениями антропологов, как, впрочем, и изучение аборигенных культур и языков. В то же время немалое число выпускников нашли стабильную работу в растущем университетском секторе.

В течение нескольких пятилетий в цеховых дискуссиях господствовали различные варианты марксизма в очень разных сочетаниях — причем почти всегда в сочетаниях с разными теоретическими линиями антропологической традиции. Первоначальная узость вульгарного марксизма с его заметным уклоном в «экономизм» была со временем преодолена (как из-за распространения западноевропейских марксистских подходов, так и в силу собственной динамики эмпирических исследований). Но все равно антропологический цех пришел к мертвой точке. Он оказался не в состоянии решить ключевые теоретические вопросы, касающиеся сельского населения, которое, в свою очередь, во многом потеряло свою былую социальную значимость на новом этапе истории страны, на котором социальные и исторические процессы начали все более вращаться вокруг идеи развития мексиканского пути к формальной демократии.

В определенной мере новое появление концепта культуры во второй половине 1980-х годов можно рассматривать как ответ на эту ситуацию — многим казалось, что он указывал направление, в котором надлежало искать ответы на старые нерешенные и возникающие новые вопросы. Эти вопросы стали быстро и весьма специфическим образом соотноситься с некоторыми формами жизни больших городов и с политической жизнью, взбудораженной в 1988 г. национальной полемикой — все еще не завершенной — о легитимности президентских выборов того года, а позже они распространились и на другие сферы, связанные, например, с состоянием права и гражданства как такового. Это восстановление «символического» параметра в исследованиях было также своего рода катализатором того, что антропологи обратились к явлениям, малоисследованным в предшествующие годы, при этом значительно расширилась тематическая гамма научного поиска и аналитические подходы. Среди этих последних, однако, теперь не было ортодоксальных течений марксистской мысли, которая постепенно утратила свою центральную позицию в дискуссиях [93].

Особое место в этом процессе заняла работа Гильермо Бонфила (1935–1991) — она вызвала споры, сравнимые по остроте с упомянутой работой Палерма. Этот антрополог на протяжении своей жизни сочетал способность к руководству академическими учреждениями с антропологическими исследованиями и поддержкой индеанистских движений на всем Латиноамериканском континенте. Марксизм Антонио Грамши, модный в ту пору в мексиканских социальных науках, и многолинейный эволюционизм марксистской окраски [94]позволили ему проанализировать в его книге «Глубокая Мексика» (оказавшейся в сфере вне академического сообщества, несомненно, самой влиятельной из работ, написанных мексиканскими антропологами второй половины XX в.) последние полтысячи лет мексиканской истории с точки зрения борьбы между двумя «цивилизационными моделями» ( Bonfil 1996 [1987]). Первой моделью, согласно Бонфилу, была мезоамериканская — доиспанского происхождения. Она была трансформирована посредством инкорпорации — как свободной, так и насильственной — в нее элементов «западной современности», а также вследствие приспособленческих стратегий, помогавших ей сопротивляться. Второй моделью выступала североатлантическая, которая в ходе истории поменяла свое изначальное испанское обличье на французское, а затем на североамериканское и которая не сумела ни укорениться по-настоящему в стране, ни преодолеть качество «кальки», нередко проявлявшей карикатурные черты. Понятие «народные культуры» служило Бонфилу, как и многим другим антропологам того периода [95], средством гармонизации идеи антагонистического конфликта интересов при изучении символических миров.

Восстание Сапатистской армии национального освобождения, что началось в день вступления в силу договора о свободной торговле в Северной Америке (НАФТА, 1994 г.), с помощью которого его создатели обещали окончательно инкорпорировать Мексику в «развитый» или «западный мир», способствовало тому, что на арену вновь вышла тема аборигенного населения, причем стало ясно, что речь теперь шла не о проблеме «аборигенов», а о проблеме национального плана [96]. Этот фактор переплетался с попытками (наконец успешно завершившимися в 2000 г. после почти столетия монопольного правления одной партии) произвести смену партии, находящейся у власти. Тема политической культуры стала приобретать растущую значимость в социальных науках как в смысле анализа и объяснения поведения граждан, так и в смысле возможности прогнозировать его и даже влиять на него. Следует отметить, что во всем этом был очевиден непрерывающийся процесс поиска коллективной идентичности, который после десятков лет усилий, приложенных людьми к тому, чтобы сплотить национальную метисную культуру и признать себя составной частью третьего мира, пришел к идее построения формальной демократии соответственно нормам западного мира — идее, в которой снова заставила себя слышать аборигенная проблематика.