Петр Рябов - История русского народа и российского государства. С древнейших времен до начала ХХ века. Том I

Необходимость русского государства в модернизации экономики, управления, армии, законов, церкви сталкивается в XVII веке с традиционным консерватизмом, мессианизмом и изоляционизмом общественного сознания, многократно усиленными Смутой. Идея «Москвы – Третьего Рима», возникшая двумя веками раньше, теперь наконец овладевает сознанием широких слоёв населения, играет роль компенсаторного возмещения реальной отсталости и тягот русской жизни и, одновременно, становится трудно преодолимой преградой на пути насильственных реформ сверху, проводимых государством за счёт населения и не считаясь ни с достатком, ни с убеждениями, ни с чувствами простых людей.

Чем больше власти стремились позаимствовать у Европы элементов «регулярного» государства, регулярной армии, технологий и вооружений, идей и обычаев, тем больше это отторгалось населением, инстинктивно привыкшим держаться за свою «старину», презирать всё иноземное и подозрительно относиться к любым новациям, спускаемым «сверху». А реформы, идущие по воле самодержца и затронувшие церковную жизнь, воспринимались людьми (и не без основания) в одном ряду с закрепощением и ростом налогового бремени – как чудовищное насилие над их духовной жизнью, традиционным жизненным укладом, как предательство идеалов «святой Руси». Так потребности самодержавного государства в бюрократической унификации управления, стандартизации церковных обрядов, подготовке европейски образованных специалистов, учёте европейских тенденций и привлечении из Европы сотен и тысяч офицеров, мастеров и купцов, сталкивались с повсеместным сопротивлением подавляющего большинства общества, не без оснований видевшего в этом насилие над «стариной», крушение древнерусской культуры и насаждение чуждых порядков.

С этим острейшим конфликтом народного изоляционистского мессианства и понемногу осознаваемой властями зависимости от Запада, массового консерватизма и – модернизацией «сверху», сочетались и другие глубокие конфликты: между растущими размерами державы, включающей всё новые земли и претендующей стать центром всего православного мира и – крайней архаичностью церкви (с путаницей в обрядах, дремучим фанатизмом, острым недостатком образованных или хотя бы просто грамотных священников и церковных книг); между магическим и языческим по сути отождествлением большинством населения веры и обряда (обрядоверием), невежеством и нравственной распущенностью большинства духовенства (в среде которого царили пьянство, алчность, разврат и сквернословие, с которыми тщетно пытались бороться ещё на Стоглавом соборе 1551 года) и – стремлением наиболее мыслящих и духовно развитых священников навести в церкви хоть какой-то порядок, укрепить её нравственный авторитет; наконец, конфликт между абсолютистскими притязаниями самодержца и сохраняющейся автономией церковной иерархии во главе с патриархом (с их несметными богатствами и духовным авторитетом). Все эти противоречия были чрезвычайно обострены захватом Московией Левобережной Украины и притоком в Москву большого числа учёных, европейски образованных украинских богословов, давших толчок церковной реформе и показавших всю степень отсталости Московии. Обнаружилось, что, хотя Москва претендует на роль лидера православного мира, она не имеет ни школ по подготовке священников, ни единой системы сверенных богослужебных книг (а в существующих царила путаница, связанная с веками их переписывания; а попытки «правки» книг немедленно вызывали подозрения в «ереси» и плохо кончались для «правщиков», например, для выдающегося мыслителя-нестяжателя Максима Грека, замученного в московских иосифлянских тюрьмах и монастырях), и многие обряды русской церкви вызывают у других, более просвещённых православных народов, даже обвинения в «нечестии».

Особенный шок испытали в Москве, когда вдруг стало известно, что в греческих монастырях Афона – признанном духовном центре всего православия – монахи жгут публично русские богослужебные книги, как «еретические»! Именно то, в чём русская церковь и общество видели главный предмет своей гордости и основу национальной идентичности и превосходства над всеми – неизменность обрядов и старой веры, – оказалось теперь поколеблено огнём критики греческих монахов и украинских богословов и категорически неприемлемо для иных православных народов.

Никак невозможно было согласовать господствовавшее в народе узконационалистическое и потому языческое понимание «русской веры православной» как исключительной привилегии русского народа-«богоносца» с претензией русского царя объединить под своим православным скипетром сербов, греков, украинцев, грузин, вернув православию наднациональный имперский характер, характер мировой христианской религии. Выход церкви из глухой изоляции, её контакты с греками и украинцами, попытки чему-то научиться у этих более просвещённых и издавна принявших православие народов, при стандартизации церковных обрядов, воспринимались обществом Московии как измена делу православия – «русскому делу».

Взбаламученность, смятённость, неустойчивость, противоречивость, в целом присущие XVII веку, быть может, – наиболее динамичному веку в русской истории (не считая, конечно, двадцатого) – нашли в культурно-религиозной жизни своё крайнее выражение, породив глубокий раскол в русской церкви и обществе. Контраст между новыми имперскими амбициями и бюрократическими потребностями самодержавия, с одной стороны, и реальной отсталостью (в образовании, церковной жизни), с другой, был теперь слишком велик и очевиден. Попытка решить все проблемы насильственно-административно, одним махом, вызвала более чем болезненную реакцию в обществе, породив взрыв эсхатологических настроений и массовую жажду мученичества. Большинство священников XVII века на Руси были элементарно неграмотны, – а самодержавию требовались грамотные священники, как ему требовались образованные специалисты в военном деле, фортификации и военной промышленности. Разнобой в церковных книгах и их дефицит лишали оснований претензии Московии на лидерство в православном мире, не интегрированном в растущую русскую державу. Нужно было срочно перенимать у украинских и греческих монахов и священников их образование, их обряды и обычаи, нужно было (для нужд армии и амбиций государства), перестраивать систему управления церковью и страной (где на смену разнобою, хаосу и невежеству священников должны были прийти вышколенные, унифицированные чиновники от церкви, подобно тому как приказная бюрократия шла на смену Боярской Думе). А это влекло за собой неизбежные изменения в быту и сознании, сравнивание «своего» и «чужого» – отнюдь не всегда в пользу «своего». Слепая ненависть к иноземцам перемешивалась с завистью, мессианский консерватизм порой оборачивался безудержным желанием подражать и учиться у иноземцев. (Порождая новые вековые исторические психологические травмы и комплексы). Но учиться – кому, чему и у кого? И в каких пределах? Москве – «Третьему Риму» учиться у презренных «латинян» или малодушно «впавших в ересь латинства» и порабощённых турками греков? Чьё православие «чище» и «православнее» – более древнее и изначальное византийское, однако, искажённое унией с Римом и турецким игом, или же московское, более юное, но незамутнённое и лежащее в основе «святого царства» русского? – такой мучительный вопрос терзал и мучил русских людей, заставляя их сомневаться в себе и основах своего духовного бытия. Такое было непереносимо ни для населения, ни для духовенства и казалось изменой «старине», «отеческой вере» (ибо вера отождествлялась с обрядовой стороной, а православие с «русскостью») – изменой, явно предвещающей Конец Света (поскольку Третий Рим должен стоять нерушимо вплоть до самого прихода Антихриста и Второго Пришествия Христа).