Себастьян Хаффнер - В тени истории

Потрясающе, что видение новой глобальной политики мира было тогда у единственного активного государственного деятеля — и что этот государственный деятель был последним военным героем Европы: тот же самый человек, который в качестве лейтенанта гусар в 1898 году при Омдурмане принял участие в последней кавалерийской атаке в английской военной истории, который в 1914 году мобилизовал английский флот, а в 1917 году возглавлял массовое производство танков, который в 1940 году в горящем Лондоне дал отпор Гитлеру, который ещё в 1945 году гордиев узел противоречий союзников предпочёл бы разрубить мечом — этот человек, теперь уже почти восьмидесятилетний, был первым, кто ясно видел, что для атомных держав эпоха войн должна прекратиться, и кто по меньшей мере эскизно обрисовал вытекающие из этого политические следствия. Неслыханный поворот, который он тогда совершил. Потому что человек, который в свой последний политический час стал провозвестником будущего, был ведь в течение всей жизни потомком великих прошлого, и то, что ещё раз говорило в нём, было голосом этих предков, голосом Англии, Европы, которая столетиями владела миром — и в то время, пока он ещё говорил, в намерениях уже было уйти в отставку.

Этому уходу от дел он всегда противился, также и теперь, в качестве политика мира. Наступающий мир он видел управляемым традиционными великими державами: Америкой, Англией, Британским Содружеством Наций, Европой, Россией. Малые народы должны будут ему подчиниться, а другие должны присоединиться. Он был аристократ и империалист, и когда он, как уже его отец, был готов во внутренних делах искать компромисса между аристократией и демократией — в отношении жизни народов он всегда оставался аристократом, всегда человеком, придерживавшимся иерархии наций. Различие между великими державами и прочими, культурными государствами и иными было для него ещё и в 20‑м столетии само собой разумеющимся, и где он восседал, был всегда верх — это тоже было для него само собой разумеющимся. Европейские нации были для него наиболее благородными, а среди них самой благородной была Англия — на этом он стоял до самого конца.

Эта точка зрения стала сегодня несовременной, и почти что невозможно поверить, когда убеждаешься, что до Первой мировой войны она была всеобщей, до Второй мировой войны по меньшей мере ещё широко распространённой — и это ни в коем случае не только в Европе и в Англии. В этом отношении таким образом Черчилль представляется сегодня всё же человеком из прошлого — даже когда он возможно после 1945 года, несколько неохотно, допустил, что теперь следует допустить в клуб избранных Америку и Россию, возможно даже и Китай. Именно сегодня принципиально не хотят ничего более знать о том, что среди народов Земли существует нечто вроде эксклюзивного клуба, аристократии силы, право на членство в котором дают или должны давать достижения и цивилизация, и в особенности как раз европейцы стыдятся того, во что они верили. И это соответствует положению дел: к верхней лиге держав они более не принадлежат

И тем не менее я не уверен в том, действительно ли Черчилль с частью своих воззрений, которые казалось бы делают его сегодня несовременным и несоответствующим времени, столь безнадёжно принадлежит прошлому, или же он как раз поэтому ещё впереди своего времени.

Превосходство, вы можете его ощутить,

Его не изгнать из мира,

— как обнаружил Гёте, и мне кажется, мы можем это также ещё сегодня, да, как раз сегодня снова ощущать — возможно тем более отчётливей, когда превосходство более не является нашим собственным. Однако принадлежим ли мы теперь ещё к нему или нет — ясно видно, что как и прежде среди народов существует аристократия силы и что предпочтительно принадлежать к ней. Круг её членов также возможно вовсе не столь меняющийся, как можно полагать с первого взгляда. Видимые новички при ближайшем рассмотрении оказываются возвратившимися. Например, китайцы — такой случай, равно как и арабы. Как раз то, что они, после долгого или краткого периода слабости, теперь снова в нём, может навести нас на мысль, что также и мы возможно однажды преодолеем наш нынешний период слабости. Однако это умозрительное предположение.

Однажды я прочёл в английской газете предложение о Черчилле, которое крепко засело в памяти. «Каково бы ни было его место в истории», — говорилось в нём, — «место в легенде ему обеспечено». Мне представляется это хорошо сказанным. Среди своих соотечественников Черчилль уже сегодня — легендарный образ. И если наша цивилизация в конце концов всё же должна будет прекратить своё существование в атомной катастрофе, так, что от неё ничего не останется, и в каком–то дальнем уголке Земли всё должно будет начаться сначала, то я мог себе представить, что даже там будет появляться смутный образ человека, который в великом Прежде, совсем уже перед концом, перед атомным всемирным потопом, ещё раз подобно всем великим прошлого заключал в себе всё.

Это был человек, который всегда возвращается,

Когда время ещё раз свою ценность,

Которая хочет прекратиться, сводит воедино.

Тогда ещё поднимает некто всю его тяжесть

И бросает её в бездну своей груди.

У бывших до него были страдания и наслаждения;

Но он чувствует ещё лишь массу жизни,

И что он всё охватывает как один предмет,

Лишь бог остаётся властен над его волей:

Он любит его своей возвышенной ненавистью

За эту недосягаемость.

(Райнер Мария Рильке, «Книга уроков»)

(1974)

Лорд д'Абернон, британский посол в Берлине в двадцатые годы, пометил в своём дневнике о Густаве Штреземанне: «Первое впечатление: он мог бы быть братом Уинстона Черчилля. Такой же облик, волосы — кожа — цвет глаз. Сходство в темпераменте и в духовном облике. Оба блестящие, смелые и отважные; в обоих более чем безрассудной отваги…. Никаких полутонов; никаких расплывчатых очертаний». И при другом случае: «Бесспорно великий человек — и он тоже это знает».

Этот великий человек сегодня в Германии, несмотря на множество попыток возродить память о нём, наполовину забыт. При этом он без сомнения был сильнейшим политическим талантом, какого произвела Германия между Бисмарком и Аденауэром. Если в качестве масштаба взять год рождения, то он тем самым будет помещён во времени не совсем корректно, поскольку сбивающим с толку образом он на два года моложе Аденауэра. Лишь на 1978 год выпадает столетие со дня его рождения; следующий за ним год правда уже пятидесятилетие его смерти. Тем не менее с исторической точки зрения он стоит между Бисмарком и Аденауэром: у Штреземанна было его великое время после Первой мировой войны; Аденауэр, хотя и старше него, взошёл в зенит лишь после Второй мировой. Оба знали друг друга хорошо и не были высокого мнения друг о друге: так порой бывает у великих людей.