Павел Загребельный - Диво

Он не пытался звонить, не ждал звонка, не хотел ничего знать, не жаждал объяснений. Испокон веков Отавы отличались упорством и твердостью. Даже когда эта твердость ранит собственное сердце.

Свершилось!

И в Киеве не ждал теперь ничего. Студенты разъехались на каникулы. Из посольства сообщили, что с делом Оссендорфера придется подождать до осени, ибо все чиновники убежали к морю и на воды. Отава каждое утро садился за свою привычную работу, писал, рвал написанное, снова писал. Потом шел прогуляться, по Владимирской доходил до Софии, смешивался с группами экскурсантов, прячась за их спинами, слушал привычные голоса экскурсоводов.

- Собор сооружен в эпоху княжения Ярослава Мудрого... Точная дата строительства неизвестна...

Известна, известна... Вскоре станет известной всем. Он докажет это на фактах. Отец жизнь свою отдал, чтобы доказать это, а он...

- ...Неизвестны также имена строителей...

Станут известны... Рано или поздно все становится известным на этом свете! Не играет роли, каким образом и кто открывает людям тайны и какой ценой. Где ты бродишь, моя доля?..

- Этот собор относится к ценнейшим памятникам архитектуры...

Не так! Зачем употреблять слово "памятник"? Его нужно называть просто: "Диво". И как родился свыше девятисот лет назад в мыслях Сивоока, и как сооружался, и как украшался, и как продержался единственный во всей Европе с того столетия целый и прекрасный - разве не диво?

Быть может, был иногда жестоким этот собор. Требовал пожертвований не только драгоценностями, но даже человеческими жизнями. Разве профессор Гордей Отава не пожертвовал своей жизнью? Видимо, так нужно.

А потом Борис выходил во двор, в лицо ему било солнце, вдали виднелся собор - белый, добрый, ласковый, в окружении золота и зелени, и все в груди Бориса кричало и протестовало: "Нет, нет, нет! Человек должен жить как человек, а не превращаться в жертву! Нужно жить, как живут все люди!"

Когда уже и не ждал, нашел в почтовом ящике письмо из Москвы.

Она писала:

"Борис!

Все эти дни моя совесть отягощена, будто у плохого врача детских болезней. Тогда получилось так некрасиво и неприятно для тебя. Поверь: это просто случайное совпадение, а не мое сознательное намерение. Я ждала там только тебя. Зачем ждала? Сама не знаю. Возможно, это и к лучшему, что появился именно он. Если уж быть искренней до конца, то скажу, что мы с ним часто назначали свидание на этом месте. Не в тот день. Нет. В тот день я назначила тебе. Клянусь! Но так вышло. Ты подумаешь с негодованием: вертихвостка. Наверное, вообще выбросил меня из головы и из сердца (если я там была). Но будь великодушен. Порадуйся, если и не за Тайку, то просто за еще одного человека, который что-то интересное нашел в жизни. А это не такая уж малость. Нет ничего ужаснее, чем искать и ничего не найти. Помнишь ибсеновского Пер Гюнта? Искал всюду и везде, искал в самом себе, снимал с себя наслоения и случайные маски, как снимают кожуру с луковицы. И ничего. Пустота. Абсолютнейшая пустота. Это самое ужасное. А жизнь сокращается с каждым днем, с каждым произнесенным словом, с каждым брошенным взглядом. Никто не замечает этого так, как женщина. Поверь мне, Борис. Говорю это для тебя, потому что ты считаешь, что жизнь давно уже остановилась, где-то в десятом или одиннадцатом столетии..."

Он читал и невольно ловил себя на мысли, что не углубляется в суть слов, не понимает почти ничего, покамест он просто по-глупому, как-то дико обрадовался самому факту получения письма от Таи, - так должен бы, наверное, радоваться дикий человек красиво оформленной бомбочке со скрытым в ней часовым механизмом, не ведая о том, что бомба эта вскоре разнесет его в куски.

"...Тот человек, которого ти видел (и как хорошо, что ты увидел его и теперь не нужно объяснений!), - композитор. Он понял меня. И как женщину, и как человека. Что он сделал? Ты улыбнешься, услышав, но для меня - это чрезвычайно важно. Он взял все мои рисунки (разумеется те, которые нравятся мне самой) и сделал что-то наподобие музыкальных гравюр из этих рисунков, а потом все это соединил в целостную картину. Получилась оратория на тему моих рисунков, что-то неслыханное, невероятное, все, кто слушал, восторгаются, хвалят. Ты не можешь представить, какое это чудо! Каждый хочет что-то сказать миру. Каждый хочет, чтобы его услышали. Тогда задерживается время - и жизнь становится почти вечной! Ты слышишь, Борис? Вечность - не в твоих соборах, а в каждом из нас, нужно лишь уметь ее обнаружить и добыть. Этот человек..."

Этот человек... этот человек... Наконец Борис заставил себя сосредоточиться, он теперь не просто прочитывал слова - складывал их вместе, формировал из них предложения, - он понял наконец, что это последнее (!) письмо Таи к нему, к тому же, кажется, письмо не с комплиментами, и не с раскаянием, и не с извинениями, а полное обвинений, незаслуженных и жестоких для человека в таком положении, как Отава.

Первым его чувством после того, как стал осознавать содержание этого жестокого письма, было возмущение. Нет, просто какая-то снисходительная ироничность. Читал дальше, но снова лишь скользил глазами по строкам, ничего не понимал, потому что перебросился мыслями в это время далеко-далеко, вел бессловесный спор с неприступной и не существующей ныне для него Таей, бросал ей коротко и насмешливо, как она тогда ему в телефон: "Что? Еще один мужчина? Ах, ах! Взяться за ручки - и так идти. Голубушка! Жизнь - это не детский садик! Здесь за руки берутся совершенно условно, ибо каждый должен делать свое дело".

"Но тебе знать это неинтересно, - писала дальше Тая. - Ты даже имеешь право меня высмеять. Я жалею, что написала так, будто хотела перед тобой оправдаться тогда, когда уже никакие оправдания не помогут и не имеют для тебя никакой цены (если, конечно, я была для тебя хоть немножко дорогим человеком, в чем не хотелось бы мне сомневаться, потому что высоко ставлю твою порядочность). Это письмо я написала не о себе - я не стою этого. Просто эгоистическая особа, которая переоценивает свое место в жизни, захвачена своим талантом, зачарована собственными женскими качествами, о которых мужчины прожужжали мне уши, - нет, не ради самой себя написала я это письмо, а ради тебя, Борис!"

Он споткнулся на этой строке, на этом обращении "ради тебя, Борис", решил лучше не читать дальше, чтобы хоть немного успокоить в себе такое, чего до сих пор еще никогда не испытывал; ему хотелось и плакать, и смеяться одновременно, ему словно бы и вовсе ничего не хотелось: ни двигаться, ни видеть, ни слышать, ни дышать, ни жить.

- Вот ерунда! - произнес Борис вслух и протянул руку к телефону, чтобы позвонить товарищу, с которым давненько уже не обменивался своим бодрым паролем "е2-е4". Но отдернул руку и снова всмотрелся в письмо. Писалось оно долго, тяжело, разными чернилами, беспощадно перечеркивались одни слова и на полях дописывались другие; многие места и вовсе неразборчивы, извилистые строчки наползают одна на другую...