Павел Загребельный - Диво

- Если вы в самом деде придаете такое значение, - начал Отава, обращаясь только к Тае, ибо она была автором этюда, кроме того, хотелось бы говорить лишь с нею, не замечая ее верных паладинов. Тая твердо кивнула. Она в самом деле придает большое значение. - Тогда вы просто бездарная художница, - жестоко произнес Отава, не двинувшись с места, хотя все были убеждены, что после таких слов он должен если и не провалиться сквозь землю, то, по крайней мере, бежать из этого зала. Тая пыталась быть спокойной, и голос у нее даже не дрогнул, когда она произнесла:

- Благодарю.

- Я говорю серьезно, - точно так же с тихой злостью продолжал Отава. Мне уже не раз и не два приходилось слышать об этих так называемых протестах. Об этом высовывании языка. У нас пошла даже мода: все, что признается, - это, мол, ненастоящее. Шолохов, Шостакович, Тычина, Сарьян это для вас не то. Настоящее только то, что отбрасывают. Неизданные произведения, невыставленные картины, непринятые скульптуры, положенные на полки киноленты, не увидевшие экрана. Ну хорошо. Есть там, возможно, и талантливые вещи, потому что не перевелись, к сожалению, чиновники, которые почему-то настойчиво стремятся отталкивать людей умных и знающих...

- Но я не хочу вас больше слушать, - сказала она и скомандовала своим: - Пошли, братцы-население...

Они были послушны, как марионетки. "Братцы-население"... Отава остался один в углу, хоть распинай его на стене на месте проклятого этюдика, таким он был исчерпанным и безрадостным. Что он теперь должен был делать? На ум приходили самые вульгарные вещи: пойти напиться, разбить где-нибудь витрину, обругать милиционера. Вот когда одиночество мстило ему в полной мере. Снова шахматы? E два - е четыре?.. Или, может, найти еще один свежий рассказ про Софию и подготовить для завтрашней лекции соответствующий комментарий? Всю жизнь комментировать других. А зачем?

Он пошел в ресторан "Театральный", заказал свой традиционный обед и вовсе не традиционные для него двести граммов чего-то крепкого. Например, горилки с перцем. И сало с чесноком к ней на закуску, а еще луку. Ближе к реальности. Долго обедал. Вспомнились чьи-то слова: "Культура - это пародия и любовь". Те, которые вокруг Таи, в самом деле будто пародия на людей. Но любовь... Где она? Неужели он мог влюбиться в эту женщину? Тогда плакал во сне. А она плакала в горах, выходя на этюды. Что о нею происходит? Какую жизнь она прожила? Ни о чем не расспросил, ничем не поинтересовался. Привык иметь дело с вещами мертвыми, с прошлым, с сухой логикой, с писаниями и проповедями. А живой человек всегда сложнее и дороже всех самых мудрых писаний и проповедей. Ну, да ладно уж...

Он вспомнил, как влюбился в студентку, когда учился. Конечно же блондинка. Конечно же на два курса старше его. Звали Настей. Ничего ей не сказал, даже не был с нею знаком. При встречах в университетских коридорах многозначительно на нее смотрел и в своей наивности думал, что этого достаточно.

А потом его товарищ, рыжий Сашко, выспросив как-то, кто ему нравится, свистнул:

- Ох ты же и влип!

- Почему свистишь? - обиделся Отава. - У меня чистые...

- Да потому, - не дал ему закончить Сашко. - Во-первых, она замужем за майором, потому что нужно же питаться, а во-вторых, - тут Сашко причмокнул, - пока ты вздыхал на расстоянии, я уже...

Отава тогда жестоко избил Сашка, этот поступок разбирался на комсомольском бюро, Отаве влепили выговор, но...

Он вышел из ресторана не через парадную дверь, которая уже была заперта из-за отсутствия свободных мест, а прямо в гостиницу, и тут ему пришло в голову, что он мог бы... Это чем-то напоминало давнишнее приключение с Настей и рыжим Сашком, но пускай даже так. На него, видно, подействовало "с перцем", а может, в подсознании прозвучал где-то приказ, какие-то там моральные тормоза были отпущены, и профессор Отава на какое-то время перестал быть только профессором, превратился в обыкновенного человека, быть может, даже в того задиристого и непоседливого мальчишку военных лет, который, в отличие от своего отца, чудаковатого и растерянного профессора, многое успел тогда, и если бы отец хоть капельку пошел ему тогда навстречу, то как знать - быть может, и уцелел бы...

Отава подошел к окошку дежурного администратора и спросил, не остановились ли в гостинице столичные художники. Ему сразу не ответили. Ибо не так легко удовлетворить любознательность первого попавшегося, хотя все жители гостиницы и заполняют длинные анкеты, где указано и кто они, и откуда, но никто этих анкет никогда не читает, кроме того, нужно помнить, что на регистрации люди сидят вовсе не для того, чтобы отвечать на вопросы, и вообще трудно сказать, кто должен делать это в гостинице, возможно, и никто, ибо кому это нужно. Но все-таки если уж товарищу так крайне необходимо знать, то, кажется, в их гостинице никаких художников - ни столичных, ни из других городов - не было, но могут быть, вот тогда, пожалуйста, и приходите и спрашивайте.

Эти разглагольствования ("и не без морали") немного развеселили Отаву, и он принялся обходить все центральные гостиницы уже совершенно сознательно, - сначала "Интурист", потом "Киев", далее "Москва", "Днепр". В "Днепре" ему сказали, что, кажется, художники на седьмом этаже. Тогда он поднялся лифтом на седьмой этаж, пробуя по дороге определить, в какой цвет окрашен этот этаж, потому что в "Днепре" каждый этаж имел свою окраску, но так и не отгадал, зато дежурная по этажу обрадовала его, указав ему номер, в котором остановилась Зыкова.

- Вы тоже к ней? Там уже полно, - не совсем вежливо сказала дежурная.

- Нет, я нет, - торопливо промолвил Отава. - Я просил бы вас только...

- Так, так... - Дежурной, видимо, хотелось исправить свою бестактность. - Пожалуйста...

- Передайте ей, что ее искали и... спрашивали...

- Сейчас и передать?

- Ну, потом... когда будет выходить...

- А если только завтра?

- Ничего, все равно. Пускай и завтра. Просто скажете.

- Хорошо. Я скажу. - Дежурная смотрела теперь на профессора с плохо скрываемым любопытством.

- Благодарю вас, - сказал Отава, - благодарю и кланяюсь...

Дежурная еще больше удивилась. Многих чудаков она видела. Но чтобы так вот кланялись? Иностранцы, правда, могут поклониться, но молча.

Отава пошел домой. Снова шел по Крещатику. Интересно: сколько раз киевлянин, живущий в центре, проходит за свою жизнь по Крещатику? Он еще отпирал дверь, когда услышал в глубине квартиры телефонный звонок. Наверное, товарищ хочет пригласить его на партию в шахматы. Позвони, позвони! Вчера я тебя беспокоил, сегодня ты меня. Так и проходит жизнь. Взаимно, или, как когда-то говорили наши классики, обоюдно. Он закрыл за собой дверь, взъерошил волосы. Телефон продолжал звонить. Шахматисты - люди терпеливые. Пускай позвонит. Отава снял наконец трубку, сказал: