Павел Загребельный - Я, Богдан (Исповедь во славе)

Двинулись на нас, уже считая мертвыми. Я терпеливо ждал: пускай придут и попробуют ударить. Не мы идем - на нас идут. Так чья же вина и кто грех берет на душу?

Перед этим я снова и снова писал письма чуть ли не всему свету, сносился с ордой и Портой. Мне еще не верили, ко мне присматривались и приглядывались, хотя после Желтых Вод и Корсуня уже заметили. Великие владетели не торопились принять в свой круг простого казака, тем большую радость принесло для меня письмо из Стамбула от моего старого знакомого Бекташ-аги, который не только не затерялся за эти годы, а проник в запутанные дебри султанского двора, стал воспитателем султанского наследника, а теперь уже был "названным отцом султана". Только что на трон сел его воспитанник, семилетний Мехмед, сын Турхан-валиде, родом из казацкой земли, а потому он, Бекташ-ага, охотно принимает в свои названые сыновья и гетмана украинских казаков Хмельницкого, доблесть которого ему давно известна. Молодой султан уже велел хану Ислам-Гирею ударить всей силой на королевство, чтобы помочь казакам, а он сам, хотя еще только и семилетний, хочет идти с ними в этот сиятельный поход.

Впоследствии будут говорить, будто переворот в Стамбуле учинил Хмельницкий, убив султана Ибрагима, чтобы посадить на трон сына украинки. Может, и хотел бы я иметь такие длинные руки, но жаль говорить. Да грех было и пренебречь таким подарком судьбы, потому-то велел я пану генеральному писарю прямо из табора нашего готовить достойное посольство в Стамбул и не пожалел отправить из войска одного из своих самых лучших полковников Филона Джелалия, ведь он был когда-то вместе со мною в неволе и тоже немного знал Бекташ-агу.

Составил я письмо к султану, без обещаний, но и с надлежащим уважением:

"Наияснейший милостивый цисарю турецкий, пане наш великомилостивый! На долгие и бесконечные лета доброго здоровья и счастливого над всеми господствования вашей цисарской милости желаем, поклон и службы наши!

Из письма Бекташ-аги видим, что ваша писарская милость, пан наш милостивый, к нам, слугам твоим, ласковым быть благоволит. Очень этим мы ныне радовались всем Войском нашим Запорожским и очень просим вашу писарскую вельможность, чтобы к нам, слугам своим, был ласков. Потому что мы за всякое братство и приязнь с ханом готовы всегда к услугам вашей цисарской вельможности и против каждого неприятеля стоять.

Так же казакам велели, чтобы в панства вашей цисарской милости не вторгались. И всегда будем следить за тем, чтобы ни один неприятель не пришел и зла в панствах ваших не учинил. Так нам в согласии за это стоять с татарами, друг с другом вместе, дай боже так навеки быть в приязни, недобра желать каждому неприятелю, а за ласки вашей цисарской милости благодарить".

Будут ломать еще голову над моими посланиями султану, но никто как следует их так и не истолкует, так как великую игру в состоянии понять только великие умы и державные мужи, руководствующиеся не повседневными хлопотами, а высшими потребностями. А известно ли вам, к слову, что "цисарь" по-латыни означает "чуприна"? А что писал к малолетнему хлопцу, то делал это, не имея другого выбора. Ведь известно же, что все послания читает не сам султан, а его лукавые придворные, кроме того, в таком великом царстве уже не имеет значения, какой султан - старый или малый, мудрый или глупый, такое царство, как я уже когда-то говорил, напоминает огромный тяжелый воз, который с силой столкнули с высокой кручи, и он покатился уже сам по себе, не разбирая, есть ли на нем возница, запряжены ли кони; воз катится безостановочно, сбивая и ломая все, что стоит на пути, и нет такой силы, которая могла бы его остановить, разве лишь камень какой попадет под колесо - и от этого воз свернет немного в сторону, да и снова помчится еще более неистово.

Сколько этих возов, если посмотреть вокруг, катилось уже на этом свете, и все словно б на мою землю, открытую всем ветрам и бедам, а вот уж и тут панство направило на меня сразу своих сто тысяч возов, карет и рыдванов, будто намеревались подмять все казачество под колеса, растоптать лошадьми, устлать себе дорогу казацкими трупами к медоносным степям да к молочным рекам на Украине. Свое войско паны разворачивали нарочито широко, чтобы напугать казаков. Мол, когда Хмельницкий увидит такую страшную силу, вскочит на быстрого коня и спрячется в своем Чигирине, а оттуда, если тесно будет, и на Запорожье пойдет.

Я изнурял шляхетские полки наездами, рассыпая их аж до Луцка, Острога, Сатанова, но на главные силы, двигавшиеся от Чолганского Камня, не нападал. Выбрал себе место малоприступное: глубокие балки, бугры, речка Икава, разлитая в озера и болота, водовороты и крутобережье, - для казаков эти яры, болота, воды будто дом родной, а для шлехетской конной езды пропасть и погибель, ни продвинуться, ни передвинуться, ни разогнаться, ни погнаться. Переправившись через Икаву под Пилявцами, я занял удобную позицию, вокруг меня были леса, засады, трудные для врага переправы через пруды и болота, табор свой по обыкновению фортифицировал как окопом, так и возами, соединив их по казацкой науке в шесть рядов, войско все свое замкнул в своем окопе так, что ни подступиться, ни вырвать ни единого человека было невозможно, спрятал так, что и не сосчитать.

Капкан был поставлен, теперь я должен был заманить в него шляхетскую мышь. Как только панское войско подошло под Староконстантинов, казацкая застава встретила его огнем и держалась весь день при крепости так, будто тут и должна была развернуться великая битва. Однако ночью я отозвал гарнизон оттуда, что панством было истолковано как испуг перед их силой: "Господь бог всемогущий нагнал такого страха неприятелю в глаза, что ночью он бежал из сильной крепости, оставив нам свободными все переправы".

Какие бы головы не вскружились при такой фортуне! Еще когда отправлялись в поход, паны больше думали о праздновании победы, чем о битве. Везли вина и посуду для банкетов, сотни возов нагружены были железными цепями, чтобы заковать в них пленников. "Как медведей, будем вести казаков в цепях за возами!" - похвалялись паны. Чтобы честь подавления ребелии не досталась кому-нибудь одному, избраны были три региментаря, а к ним приставлена войсковая рада из десяти человек, без которой региментари не могли с места сдвинуться. Никто не знал, кого надо слушать, кто здесь начальник, кому что делать, да панство не очень-то и ломало над этим голову, считая свой поход торжественным шествием к славе, а не к стычкам и боям. Беглецы, тучами удиравшие из шляхетского табора, присоединялись к моему войску, рассказывали, будто панство в своем тупом зазнайстве уже и к самому богу обращалось с такой молитвой: "Господи, ты не помогай ни нам, ни казакам, а только с высоты своего трона смотри, как мы расправимся с этими хлопами!" Паны похвалялись, что для казацкого хлама жаль и оружия достаточно будет палок и канчуков.