Павел Загребельный - Я, Богдан (Исповедь во славе)

Кривонос снабжал меня вестями неутомимо. Умел не только брать укрепленные города, но еще и имел повсюду свои глаза и уши, все знал, все выведывал своевременно, и уж если запустил верного своего человека и в королевскую канцелярию, что тут говорить!

Львов на пути в Варшаву был теперь самым большим городом, поэтому следовало ожидать, что бежавшие из-под Пилявцев сгрудятся хотя бы там, чтобы защититься и остановить нашу силу. Однако паны региментари скорее бросились к своим родовым гнездам, чтобы выхватить из-под носа у казака и спасти хотя бы самое ценное из своих богатств неправедных. Я послал казацкие части на Вишневец Заславского и на Броды Конецпольского, однако ни того, ни другого там уже не было. Конецпольский направился чуть ли не в саму Варшаву, не заскакивая и во Львов. Заславский только попас коней под Львовом и очутился уже под Ржешовом. Остророг появился в нашем славном городе, как беднейший пахолок, измученный и почерневший, без епанчи и приличной шапки. За ним прибежал и Вишневецкий, оставивший в своем Збараже все пушки и припасы, будто для того, чтобы я забрал их, направляясь на Львов, и добавил к своим ста пушкам, взятым под Пилявцами.

Про львовские дела будет писать Самийло Кушевич, райца городской, напишет он хотя и без расположения ко мне, но все же по возможности правдиво, об этой осаде написано и еще, так нужно ли мне о ней слишком много?

Вишневецкого после долгих споров и уговоров провозгласили во Львове вождем начальным над всем войском. Ярема согласился с неохотой и предостережением, не вельми веря в свою удачливость, не захотел брать всю власть на себя и назначил себе в товарищи Остророга, который был возле него, и Конецпольского, о котором никто не знал, где он находится и жив ли вообще. Собрано было миллион золотых в монете и на триста тысяч серебра с церквей и монастырей, что должно было быть перебито на монету. Располагая такими деньгами, Вишневецкий смог нанять себе свыше трех тысяч войска, а потом взял этих наемников и все деньги и бежал вместе с Остророгом в Замостье. Как сказано: дали коням шпоры и пошли наутек из Львова, который плакал в своем сиротстве.

Перед Збаражем Выговский по своему плутовскому обычаю поздно ночью после всех дел, уже стоя на пороге моего шатра, промолвил небрежно:

- Там у меня человек из Валахии пребывал.

- Какие-нибудь вести?

- Есть весть вельми приятная. Патриарх иерусалимский Паисий гостит у господаря Лупула. Вроде бы хотел добраться до самой Москвы, да заколебался, напуганный казачеством.

- Кто же его напугал? - спросил я, изо всех сил сдерживая себя, потому что вмиг возродилось в душе все, что я пытался уничтожить, воспоминания болезненные и сладкие ударили в душу с такой страшной силой, что я чуть было не застонал. Патриарх. Матрона. Ее брак тот горький и наше счастье и несчастье. - Кто может напугать православного патриарха детьми его добрыми и неразумными? Разве мы басурманы какие-нибудь?

- Может, и сам господарь молдавский, у которого одно око на султана, а другое на короля, - пожал своими узкими плечами пан писарь.

- Зачем же меня об этом извещаешь?

- Гетман все должен знать.

- Если бы все! Кто у нас из старшин образованные?

- Крыса - полковник белоцерковский, Гладкий - миргородский полковник.

- Полковников оставим здесь. Посоветуюсь с отцом Федором. Нужно выслать патриарху почетное сопровождение, пригласить его в Киев, с тем, чтобы потом оберегать его и на пути в Москву. Скажи Демку, пусть подберет сотню казаков, приготовь универсал, а старшого найду сам.

Выговский еще стоял, а я хотел остаться без никого и призвать к себе ту, которую отстранял из памяти все эти горькие месяцы, писарь же торчал передо мною, перебирал в своих коротких руках какие-то пустые бумаги.

- Чего ждешь? - неприветливо молвил я ему.

- Подумалось мне: может, написать патриарху про пани гетманову...

- Пиши то, что велят! Уйди с глаз!

Прогнал его, все во мне кипело, готов был наброситься на Выговского с кулаками. И это на человека, принесшего такую весть! Душа не выдерживала неслыханного напряжения сил, два существа жили и боролись во мне в это время: одно деятельное, твердое, сосредоточенное все на справедливости и великих событиях; другое - сонное, утопленное в спячке, будто умирающее, боязливое и почти ничтожное. С тех пор как уехал я из Чигирина, не увидев Матроны, я хотел думать о ней и боялся, ударялся о нее, как о мягкое теплое облако, а оно расступалось, и я оставался со своей неутоленностью и отчаянием. Всю жизнь привык иметь перед собой жестоких противников, состязался, бился с ними не на жизнь, а на смерть, а тут внезапно самый дорогой для тебя человек, твоя наибольшая любовь становилась вроде бы самой тяжелейшей ненавистью, однако не было ни любви, ни ненависти, сама неопределенность, пустота, небытие. Что может быть страшнее!

Выговский принес мне надежду. Патриарх иерусалимский может благословить брак с Матроной, мой брак, нашу любовь, нашу... Наша она или только моя? Разве об этом кто-нибудь думает? Могут ли женщины любить известных людей? Может, любят не их самих, а преимущества и удобства, которые дает их положение - богатство, власть, силу, славу? Получая все это в свои руки, они тешатся и гордятся, ибо что же для женщины может быть выше на этом свете! А что имела Матрона? Чем она гордилась и величалась? Была невинной жертвой шевлюги Чаплинского, теперь жертва пани Раины, а от меня - ни домогательств, ни просьб, ни слова, ни взгляда.

Быть бы мне не гетманом, а молодым казаком да бросить все на свете, сесть на коня и по дорогам известным и неизвестным, днем и ночью

Приїхав вночi, при яснiй свiчi,

Стук-грюк в вiконечко,

Вийди, вийди, коханочко,

Дай коню води...

А где же это окошечко, которое засветится на мой голос, где та рука, которая звякнет ведром, где все это? Жаль говорить!

Ночью пошел я к отцу Федору. Застал его перед образами за молитвой.

- Отпусти мне грехи, отче, - попросил его.

- Бог отпустит.

- Снова возмутила мне душу страсть греховная, и не ведаю, что делать.

- Разве любовь греховна, сын мой? Любовь к ближнему свершила неизмеримо больше великих дел, чем война и храбрость.

- К ближнему, да не к женщине же!

- А разве женщина не может быть ближним?

- Ох, отче Федор, бывает и самой близкой, но уж когда станет далекой, то ничто не сравнится с этой далью! Получил я весть, что у господаря молдавского гостит патриарх иерусалимский. Хочу пригласить его в Киев.

- Богоугодное дело задумал, сын мой.

- Пошлю сотню казаков отборных для сопровождения, а сейчас вот шел к тебе, чтобы посоветоваться, кого поставить старшим, да по дороге и сам надумал. Хотел тебя, отче, а потом испугался: с кем же останусь? Где-то тут в войске сотником сын киевского протопопа Андрея Мужиловского Силуян. Из хорошей семьи и хорошо обученный. Был в числе лучших учеников блаженной памяти Петра Могилы, и его имя стоит в книге "Евхаристирион, албо Вдячность Петру Могиле от спудеов гимназiум з школи риторiки". Такой человек не осрамит нас перед патриархом.