Павел Загребельный - Я, Богдан (Исповедь во славе)

Теперь я улыбался своим еще вчера несмелым мыслям, отбросившим меня на полгода назад, в унижение и бессилие перед суетной кобетой, которой вроде бы и не было, но которая все эти месяцы преследовала меня своим недоверием, предостережением, нежеланием и еще чем-то неведомым, что могло найти истолкование, быть может, в загадочных шляхетских кондициях или же капризах. Жаль говорить!

Я стряхнул с себя все неприятные воспоминания, собственно, хотел бы стряхнуть их, на самом же деле снова вспоминал о своем отчаянии и своей кручине, когда, казалось, утрачено было все самое дорогое и мне не для чего было жить. А жить нужно было! Понял это там, в Чигирине, что стоит на дивной горе посреди степи, поднятый неземной силой над степью и над миром; хотя был ослеплен собственным горем и страшной яростью своей, я внезапно увидел так далеко, как никогда ранее, я увидел все свои дороги победные и славные, я услышал зов просторов, угадал свою судьбу и пагубу и уже не мог замыкаться ни в своей печали, ни в своем горе. Уехал, едва надеясь на возвращение.

Теперь возвращался.

Не знал, как и благодарить патриарха. Подарил ему шестерик самых лучших коней, которых имел. Дал тысячу золотых, позаботился о приготовлении в долгую зимнюю дорогу в Москву. Несколько дней провел в беседах с ним дискретных, когда же выезжал из Киева, Паисии провожал меня в поле с такой же свитой, как и встречал.

За два месяца, пока ждал меня в Киеве, патриарх мог уловить настроение высокого клира, теперь допытывался у меня, почему ни митрополит Косов, ни Печерский архимандрит Тризна не проявляют видимой благосклонности к казачеству, да и гетману казацкому тоже.

- А ведь ты, гетман, воистину должен называться князем Руси и протектором православного благочестия, и сравнить тебя можно разве лишь с Константином Великим.

Я скромно уклонился от таких величаний и попытался объяснить его преосвященству, что некоторая предубежденность к казачеству идет еще от блаженной памяти Петра Могилы, который надеялся достичь всего при помощи одной лишь науки и в самом деле многого достиг, но всего ли? Наука, какой бы великой силой она ни была, не может обвенчать народ со свободой. Тут крайне необходим меч.

- И молитва, - напомнил патриарх.

- За молитвой приехал в Киев, потому что и сам начинаю бояться неудержимости меча. Но достаточно ли нам меча, даже если он будет с молитвой? Надобна еще и мудрость. Где ее искать? Только ли в кельях наших высоких иерархов, людей действительно мудрых и вельми свечных? Не знаю. Слушаю простой люд, слушаю просторы, в которых живу, страдаю и бьюсь, слушаю время свое смутное - и где спасение, где просвет, где будущее? Полгода уже прошло, как написал я письмо к православному царю московскому, просясь под его руку. За мной пойдут казаки, посполитые, весь народ пойдет, святой отче. Знаю, что и киевские святые отцы, может, не самые высокие, правда, думают так же, как и я. Послал к тебе в Валахию* своего верного человека, Силуяна Мужиловского, он из этих людей, как и его отец протопоп Андрей, человек редкостной учености. Просим тебя, святой отче, когда будешь иметь беседу с царем, скажи ему о нас. Вырвемся из-под королевской руки, отколемся навеки, ибо почему мы должны быть там, где мы чужие, где ни веры, ни языка для нас, ни уважения, ни достоинства людского? Одни не выстоим на бешеных ветрах супротивных. Тут королевство с ненасытной шляхтой, а там султан обложил нас с трех сторон - Крым, Валахия, Семиградье, все у него вассалы, все его служки, всех, как псов голодных, держит против нашей земли, да уж пусть бы хоть басурманов крымских, а то ведь и христиан из Валахии и Семиградья! Почему же двум православным землям великим не объединиться в силу неодолимую? Могли бы оторвать у султана еще и Валахию, там тоже православный народ. Скажи обо всем этом царю православному, святой отче. Мы начали дело страшное и великое, и уже остановиться невозможно. На века не хочет люд наш иметь у себя панов, шляхту и не будет иметь! Замирение, которое мы имеем ныне, хрупкое и ненадежное. Люд готовится к войне, а не к спокойствию. На зиму ничего не сеяли, ибо земля наша теперь не зерном, а кровью засевается. Вот пока я дошел до Киева, за мной летят вести, что в Литве бьют взбунтовавшихся казаков и селян. А я должен вести переговоры с панами комиссарами про замирение и покорность. Жаль говорить! Пусть царь православный, пока его бояре думают над моим письмом, проявит к нам благосклонность хоть в чем-то. Выставит полки на литовской границе, займет сиверские города, которые и так испокон веков были русскими, не чинит нам препон в наших сношениях с донцами, ведь кто же нам ближе на этом свете, как не эти вольные люди.

______________

* Хмельницкий имеет в виду два придунайских государства того времени: Молдавию и Валахию. Часто Валахией он называет Молдавию. Так тогда по обыкновению говорили.

Не годилось с патриархом снаряжать еще и своего посла к царю, поэтому дал я Паисию Силуяна Мужиловского для сопровождения и помощи в дороге и в Москве, велев ему ко всему присматриваться, чтобы я мог воспользоваться этим в тот момент, когда и в самом деле придется выезжать послом.

- Умеешь за словами покорными и обтекаемыми скрывать мысли острые, как ножи, - это и есть вся наша казацкая наука, - сказал я ему. Обнял и поцеловал Силуяна, как брата, ибо становился он самым дорогим мне человеком.

Так я покинул тогда Киев.

Ехал через поля и дубравы на Вороньков и дальше в степь, имея по правую руку Днепр, который лежал где-то под толстым льдом, скрытый в сизой мгле. Просторы заснежены, все сковано лютым морозом, мертвая земля, мертвые травы, деревья, - вот где остро чувствуется людская малость и бессилие, которые летом прячешь от самого себя в окружающей буйности и щедрости. Я не был одиноким, сила меня сопровождала неисчислимая, то и дело подскакивали ко мне старшины, ожидая повелений, а мне хотелось сказать им: "Позаботьтесь лучше о бездомных и бесприютных, об униженных и несчастных, о тех, кого нигде не ждут и ниоткуда не провожают, о потерянных безнадежно и трагично".

Кто бы это мог понять?

Нас встречали вдоль всей дороги. Неизвестно, откуда и набралось столько люду в этих неживых просторах, среди снегов и пустоты. Жгли высокие костры у дороги, грели варенуху и горилку, угощали казаков, старшин и меня, гетмана своего, горилка была горячая, а хлеб, сало, колбасы - с мороза, даже сводило судорогой челюсти, и от этого какой-то молодецкий смех рвался из груди, и вокруг тоже звучал смех, и лились слезы, и виваты рвались в низкое небо дружные; свитки и кожухи, толстые платки и шапки, стар и млад, назойливые и несмелые - все толпились, чтобы встать поближе к гетману, увидеть его хотя бы краешком глаза, может, и услышать его слово, а я смотрел на них, смотрел на старых и детей, на девчат и молодиц, под толстыми платками ловил взгляды, будто искал знакомые серые глаза; хотел встретить их уже здесь, полные огня, беспредельно жадные, нетерпеливые и пугливые, и увидеть в этих глазах дороги, которые прошел и еще пройду, и деревья, под шум которых нахлынут на меня воспоминания о моей навеки утраченной молодости, и пчелах, которые будут гудеть, как моя усталость, и о грехе не по времени, и о нашем желанном уединении, и о нашем одиночестве. Жаль говорить!