Павел Загребельный - Я, Богдан (Исповедь во славе)

Чем больше мне вечереет, тем больше просветляется.

"Еще огонь многокровной и многоплачевной войны моей, зажженный и через восемь лет сильно пылающий и Украину с короной польской в распре сушу зело снедающий, не погас. Еще трупы людские на ляшских и украинских полях, бранным оружием постланные, до конца не истлели, еще земля по многим горизонтам кровью людскою обагрена, дождевыми каплями не смыта, еще камыши, от трупов человеческих просмердевшие, не вернулись к первобытному чистому и невредительскому естеству своему, еще у матерей по сыновьям и у жен по мужьям и другим кровным своим, оружием военным умерщвленным, от слез не высохли зеницы, еще ни Украина от поляков, ни поляки от Украины не могли в домах своих собрать милую компанию с кровными своими, или же сладким сном уснуть, ни в вожделенном спокойствии уверенными быть: как вдруг тут, на этой стороне Днепра, от Переяслава и Полтавы, по причине двух мужей, нового тогда гетмана Выговского и Мартына Пушкаря, полковника полтавского, новый внутренней междоусобицы и кровопролития великого огонь, добро людское сжигающий и дотла истребляющий, воспламеняется и свою на разорение людское приемлет силу".

Выговский начал топтать великий Переяславский договор, Пушкарь воспротивился.

Потом топтался по моему сердцу Тетеря, за ним Брюховецкий, Дорошенко, Мазепа. Разве же не я внес в первый свой реестр сразу нескольких Мазеп: Черкасского полка сотни Лазаря Петровича Васько Мазепа, полка и сотни Белоцерковских Мирон Мазепа, Уманского полка сотни романовской Максим Мазепа, Кальницкого полка сотни оментовской просто Мазепа, Полтавских полка и сотни Василь Мазепа, Миргородского полка сотни краснопольской Мазепа без имени.

Если ж бы знать, в каких фамилиях гнездится измена! Но фамилий столько, сколько и людей, и земной круг дано тебе пройти среди них и с ними, потому что и ты человек.

После смерти я уже не встречаю людей. Потому-то помыслы мои чисты, не омрачены злобой, наветами, горечью и даже - страшно сказать! - правдой о том, чего не хотелось слышать при жизни. Теперь слух мой наконец очистился, не доносятся до меня ни стоны, ни проклятия, ни клевета. При жизни мы приемлем за истину даже услышанное от тех, кого мы презираем и ненавидим, зато после смерти освобождаемся от всего, что отвратительно нам.

Смерть приносит одиночество? А может, мы присоединяемся к большинству? Ведь как бы много ни рождалось людей на земле, мертвых всегда будет больше.

Доброта не стареет, жестокость не стареет, мир остается вечно молодым, стареет и умирает только человек, и нет ничего надежнее, чем смерть. Говорят: там соединяются души, там в Елисейских райских полях встретишь самых дорогих утраченных, ибо любовь счастлива даже тогда, когда она бесприютна и беззащитна. Какое заблуждение! Даже в тот момент, когда будет угасать последняя искра солнца во мне, предстанет передо мною лицо, которое

я знал и любил живым и молодым, вечно молодое

для меня, чистое и честное, как ее душа. И взгляд ее

серых глаз летит теперь из такой страшной дали, что

неизвестно даже, долетит ли до меня, если же это случится,

полетит он дальше, мимо меня, и в нем усталость, и мука,

и бездна, которую мне никогда уже не заполнить.

И никогда больше не засмеется мне солнце в

зеленых листьях...

А потом песня родилась в последний

раз в моей душе, далекая, как степи,

и тоскливая, как осень в рощах.

Она идет от меня, и я иду за

нею, догоняю и не могу

догнать, никогда,

никогда:

Ей, козаки, дiти, друзi!

Прошу вас, добре дбайте:

Борошно зсипайте,

До Загребельної могили прибувайте,

Мене, Хмельницького,

К собi на пораду ожидайте.

ИСТОРИЯ ЖИВА!

(Вместо комментария)

Общеизвестна легенда, что человек сотворен из глины. Глина материал мягкий, пластичный, удобный. Но значит ли это, что и человек как бы податливо "лепится" или как вода принимает форму сосуда, в который она налита. Конечно, нет. В человеке существует сопротивление - это его сознание. Если оно в нем развито, то человек резко реагирует на красоту и уродство, на сострадание и жестокость, насилие и доброту. Человек уже не ждет, когда его вылепят, сформируют, так или иначе одухотворят, - он создает себя сам и чаще всего не благодаря чему-то, а вопреки.

Жизнь моего поколения сложилась столь тяжело и трагично, что мы вырастали именно "вопреки". Судьбой нам было суждено всем погибнуть. Так почти оно и случилось. Уцелели лишь единицы. Из каждых ста моих ровесников вернулись с войны только трое. Нам был отпущен величайший дар - жить и за самих себя, и за погибших товарищей! Нужно было с глубочайшей ответственностью отнестись к этому дару. Нет ничего удивительного, что многие из нас стали учеными, писателями, государственными деятелями, заслуженными и прославленными людьми. Могу назвать имена писателей рождения 1924 года: Виктор Астафьев, Юрий Бондарев, Василь Быков, Булат Окуджава, Владимир Солоухин. Это не для сравнения, а для сведения. Каждый идет своим путем, работает в силу своей боли и своих возможностей.

Один из любимых моих писателей - Томас Манн. У него есть такое высказывание: "Тому, кто заинтересован в значимости собственного повествования, полезно пребывать в контакте с высокой эпикой, словно набирая у нее сил".

Для меня "контакт с высокой эпикой" - чтение наших летописей, сочинений средневековых хронистов и даже античных авторов ("Анабасис" Ксенофонта лежит у меня всегда под рукой, и я не ленюсь заглядывать в него). Вот где великая школа писания для всех нас! Непревзойденное умение выбирать самое главное среди суеты повседневности в летописи Нестора. Чеканность латинской фразы в "Галльской войне" Цезаря и внезапная ее изысканность и даже украшенность у Титмара Мерзебурзкого. Вулканическая энергия "Жития протопопа Аввакума" и загадочной "Истории Русов". Веселые побасенки по-славянски хитрого Кадлубека.

С возрастом к любимым писателям отношение изменяется. Это можно утверждать со всей ответственностью, имея читательский стаж свыше полстолетия. Но есть привязанности на всю жизнь. Шевченко вошел в мое сознание где-то в пять лет и остался там навсегда. Рядом с ним стал Пушкин, затем были открыты Гоголь, Коцюбинский и Горький, позже - Чехов и Тургенев. После войны - Фолкнер и Томас Манн. Но все же из прозаиков для меня самые высокие имена: Толстой, Достоевский, Сервантес. Перед ними останавливаешься, как у подножия недоступных горных хребтов с сияющими вершинами. Подражать бессмысленно, учиться - трудно, вдохновляться - можно всегда.

Литературе жизненно необходима условность, отберите у нее эту условность - и литература умрет. Документальная проза, к примеру, всегда останется только документальным свидетельством, никогда ей не достичь силы "Войны и мира". Писателю иногда может попасть в руки документ такого воздействия, что неизбежно возникнет желание перенести его на страницы романа или повести, построить целое произведение на этом документе. Но если не будет при этом необходимого художественного переосмысления и обобщения, если писатель не выступит в роли художника-творца, документ останется тем же, чем был, и никакого художественного открытия мы не получим. Вполне очевидно, что писатель должен иметь свое особенное отношение к факту, к документу, к историческому событию, исходя из своей личности, эрудиции, идейных и нравственных привязанностей, общего замысла будущего произведения - иначе он не писатель.