Павел Загребельный - Я, Богдан (Исповедь во славе)

Самийло успокоил меня, а еще больше успокоило тихое сидение зимнее на хуторе. Даже Ганне вроде бы полегчало, и хотя с постели она не поднималась, но была в состоянии говорить и все хотела возвратиться к той своей речи о моем будущем, но я предостерегающе выставлял вперед руки, призывая не тревожить духов.

Неосознанно избегал Матронки, боялся ее чар, и она, словно бы чувствуя мое состояние, тоже держалась осторожно и напуганно, но однажды не выдержала и, когда я повел на водопой своего любимого коня, выскочила из дому, опережая меня, спустила ведро в колодец, а сама сверкала навстречу мне своими глазищами, которые на морозе стали словно бы еще более серыми и хищными.

- Выбежала и не оделась как следует, - сказал я, - замерзнешь.

- Ничего! Помогу вам, батько.

- Поить коня - дело казачье, а не девичье.

- А может, я тоже казак!

- Ежели казак, должна скакать на коне, - засмеялся я.

- И поскачу! Вот если бы в степь, в снега поскакать!

Смотрела на меня так, что я весь занемел.

- Может, вдвоем и поскакали бы? - спросил каким-то чужим голосом.

- Почему бы и нет!

- Когда же хочешь?

- Хоть и сегодня!

Черти принесли пани Раину. То ли подслушивала, то ли догадывалась или вынюхивала. Примчалась к кринице, бегала от меня к Матронке, заглядывала нам в лица, ловила наши взгляды, угадывала слова.

- О чем вы тут? А меня забыли? Я тоже!

- Чего тебе? - почти враждебно промолвила Ронька.

- А вы о чем? - не унималась та.

- Хотим с батьком поскакать в степь.

- В степь? Там ведь орда. Под Черным лесом коней пасет всю зиму.

- Нам с батьком орда не страшна.

- Не страшна? Тогда и я с вами. И я! Не отпущу вас одних. Поеду с вами!

Я заметил, что пани Раина не умеет ездить верхом. Это вызвало целый взрыв.

- Я? Не умею верхом? Я шляхетская жена! Я не на таких конях ездила!

- Одно - езда шляхетская, а совсем другое - казацкая. Матронка уже по-казацки научена, она и от орды, если что, сможет убежать, а пани Раина разве лишь покрасоваться может на коне, а этого мало.

- Тогда в санях, - не раздумывая, заявила пани Раина. - Мы все уместимся в санях, и это будет милая прогулка! Жаль, что пани Ганна нездорова, а то взяли бы и ее...

Так вынужден был я запрягать козырки. Был за машталира, грузно сидел на переднем возвышении, потихоньку ослаблял вожжи, кони несли в заснеженную степь напрямик, взбитый снег из-под копыт ударялся в передок саней, сани заносило, иногда чуть не опрокидывало, пани Раина восторженно взвизгивала так, что я даже оглядывался через плечо, побаиваясь, чтобы не выпала она в сугроб. И каждый раз наталкивался на серые Матронкины глаза. Матрона сидела молча, смотрела прямо, неподвижно, ненавистно. Кого ненавидела - мать или меня? Кто же это знал, сказано ведь, что бог, создавая пророка, не уничтожает человека. Я оставался человеком во всем.

9

Этот год (1645) затерялся в чужих спорах и пересудах, в чужих постановлениях и архивах.

Снова стлались передо мною бесконечные дороги, только конь перед тобой, да бандура приторочена, да две книжки любимые - "Аристотелевы врата, или Тайна тайн", и "Historia Polonica" Винцентия Кадлубка, напечатанная в Добромиле Яном Шелигой, - и ветры супротивные, все только супротивные, острые и холодные, и звериный свист, и волки по буеракам, и клекот орлов, созывающий зверей на кости, и брех лисиц, и черные тучи, и стоны ночных гроз. Гей, земля моя необозримая! Подпирало тебя панство рыцарскими замками своими, а отвагой люда своего оставляла ты дикие просторы, тянуло тебя панство к могучим просвещенным землям, нагибая твою шею, а ты в гордости своей убегала от него, готовая просить подмоги даже у кочевой орды; кичилось панство, будто несет тебе высокую культуру, а тем временем направляло в самое сердце твое стволы пушек своих, перед которыми валами должен был ложиться народ твой.

Земля полна жизни затаенной, пущи испокон веков нерубленые, степи немереные, молчащие, будто немое горе, дикие травы такие высокие, что в них скрывался всадник с конем. Дикая, но чистая земля, а в ней - века золотые и кровавые. Сколько лет боли, сколько лет несчастья, кто возвратит эти годы моему народу и сможет ли возвратить?

Не мог тогда еще никто сказать этого, даже панство, каким бы настороженным оно ни было, как бы ни всматривалось, ни размышляло и взвешивало, кто самый опасный, кто самый решительный враг шляхетской Речи Посполитой, как ни прощупывал каждого, кто хотя бы чем-нибудь выделялся из общей массы. Да и не верили они, что народ мой сможет родить вождя, который объединил бы всех огненным зовом, для них было это сплошное гультяйство и бунтарство, и, даже когда уже грозно выступил я из Запорожья против панов, коронный гетман Николай Потоцкий, заменивший умершего недавно старого Конецпольского, писал королю: "Один ли у них Хмельницкий? Тысячами бы их считать надлежало, одного сегодня казнят, на его место изберут другого, еще более способного, умелого".

И когда Оссолинский, имея твердые сведения от своих лазутчиков о моей потаенной Сечи, пронизывал меня своими хитрющими глазищами и пытался сбить меня с толку льстивыми речами, то в глубине своей коварной души все же не был он убежден, что сей пан Хмельницкий может представлять самую большую опасность для Речи Посполитой, а принимал меня разве что за мелкого ватажка, которому все равно куда повести ватагу своих грабителей: против Порты ли или в наемники на чужбину. Ведь чтобы доносить, тоже нужны доказательства, а у пана коронного канцлера доказательств не было. Правда, были какие-то налеты на турецкие берега, но кто их совершал, об этом не ведал никто. Пан же сотник чигиринский. Хмельницкий исполнял свой уряд сотницкий и сидел безвыездно на своем хуторе в Субботове. Даже о том, моем единственном выходе в море, вызванном отчаянием и злостью на старого Конецпольского в году тридцать девятом, никто на знал, потому что никто не выдал меня, не назвал никогда имени Хмельницкого. Молодой Сирко, который тогда впервые встретился со мною, вспоминая об этом событии, скажет так: "В году 1639 братья наши запорожцы с известным вождем своим, воюя в челнах по Евксинопонту, коснулись мужественно самих стен константинопольских и, оные довольно мушкетным окурив дымом, превеликие султану и всем жителям царьградским сотворил страх и смятение и, некоторые ближайшие поселения константинопольские поджегши, счастливо и со многими добычами в кош свой возвратились".

В дальнейшем, когда уже прогремит мое имя, обо мне будут говорить словами Горация: "Robus in ordius audax et providus" - в трудных обстоятельствах отважный и всевидящий. И никто не знает того, какая отвага и предусмотрительность нужны были мне в те годы, когда я должен был готовиться к исполнению наивысшего назначения своей жизни, готовиться, не обнаруживая, не раскрывая своих намерений, наступать, не двигаясь с места, действовать, оставаясь внешне бездеятельным.