Павел Загребельный - Я, Богдан (Исповедь во славе)

- То, что искали.

- Веди его сюда!

Иванец не заставил себя долго ждать. Вскочил в шалаш, упал к моим ногам, запричитал:

- Пане гетмане, пане гет...

- А ну, хлопцы, - велел я, - придержите пана есаула за руки и ноги, а уж за чуб я его придержу. Демко, где твоя нагайка? Да принеси попону с моего коня!

- Батько, прости, - прижатый казаками, умолял Брюховецкий, - берег, чтобы не пропало, прости, батько!

- Еще тебе и честь, как шляхтичу, - посмеялся я, - не на голой земле отстегаю, а на ковре! А ну, Демко, накрой его попоной.

Демко бросил попону на Иванца, и я огрел его нагайкой, целясь Иванцу поперек спины. Тот рванулся, но казаки держали крепко, я ударил еще вдоль, а потом наискось, нагайка стреляла по жесткой попоне, будто пеньковая плетка, Иванец кричал не столько от боли, сколько от испуга и позора, а я стегал его изо всех сил, выгоняя из себя злость, накопившуюся там, может, за целые годы, приговаривая после каждого удара:

- Шкуру бы с тебя спустить! Шкуру бы с тебя! Будешь знать, как чужой мед есть! Будешь знать, что искать! Где Чаплинский? Где? Послал тебя зачем? Зачем? За Чаплинским или за золотом?

Обессилев, бросил нагайку, указал казакам, чтобы отпустили, махнул рукой Брюховецкому, который снова кинулся к моим ногам: вон! Демку велел дать казакам по двадцать золотых, сам снова засел с Выговским, который за все время не проронил ни слова, да и теперь взялся обдумывать со мной послания к владетелям, как будто ничего тут в шатре и не случилось.

И снова должен был бы я насторожиться такой лукавой атрегенцией пана Ивана, однако и на этот раз опутал он меня шелковыми путами, а уж кто дважды кому-нибудь поддался, тот может поддаться и в третий раз.

Я постепенно остывал, как остывают поля после захода солнца. Душе моей нужна была рука, чтобы погладила меня тихо и ласково. И вот пан Выговский сумел погладить меня словом своим согласным, мыслью угодливой, ступал вокруг меня, как по тонкому льду, и моя своевольная душа успокоилась и наполнилась благосклонностью к этому осторожному человеку.

22

Снились мне два лебедя, один черный, другой белый, плыли они по тихой воде и тосковали наперекор всем, кто не влюблен. Снилось или не снилось, потому что Выговский ушел от меня только перед рассветом, долго и трудно составляли мы послания к властелинам, не раз и не два срывался я на пана Ивана, сердился, когда что-нибудь получалось не так, собственно, оба мы впервые в жизни взялись за такое непривычное и, как оказалось, не простое дело, Выговский пробовал то там, то тут подталкивать меня ко всякого рода хитростям и выкрутасам, считая, что я не замечу и пойду по этой тропинке, будто бычок на налыгаче, но мысль моя работала мощно, выставив во все стороны колючие предостережения, и на них каждый раз наталкивался хитрый пан писарь, и когда не успевал вовремя отскочить, было ему не сладко. Несколько раз чуть не набрасывался я на него с кулаками, иногда хотелось угостить лукавого писаря нагайкой, как Брюховецкого, однако Выговский успевал смягчить мою шершавую душу, и мы продвигались дальше, хотя и медленно, зато не без пользы.

Отпустив Выговского, я задремал малость, надеясь хотя бы во сне увидеть Матронку и услышать ее голос, а приплыли эти два лебедя, неизвестно откуда и взявшись, а потом тьма сгустилась до невыносимой черноты и из ее ядра родилось светлое облако, из которого вышел мой Самийло.

- Здоров будь, гетман, - сказал приветливо. - Радуюсь твоей великой победе.

- Не знаю, как вести себя с тобою, - ответил я. - Желать тебе здоровья? Но ведь ты - дух несмертельный. Говорить по нашему обычаю: "челом"? А в какую же сторону бить челом, если ты дух вездесущий?

- Обращайся, как с собственной мыслью, гетман. Отодвинь ее на расстояние - и увидишь, в чем ее сила, а в чем слабость.

- Кому же об этом расскажешь?

- Знай сам - и уже этого достаточно.

- И что же? Мучиться совестью? Или исповедоваться перед тобой?

- Совесть слишком неопределенная субстанция. А я дух - тоже неопределенный. Две неопределенности многовато даже для такого человека, как ты. Поэтому прихожу к тебе, как твоя мысль. Отныне ты уже великий человек.

- А нужно ли мерить людей?

- Об этом не спрашивают. Это приходит само собой. Как сказано: "И будешь царствовать над всеми, как желает душа твоя".

- Скажу тебе по совести, Самийло, что иногда мной уже овладевало ощущение величия, и тогда становилось страшно.

- Есть величие от поступков, а есть - от окружения, от хвалы, лести и ползающих на коленях. Вот был у тебя всю ночь Выговский. Как он вел себя, что говорил?

- Слушал почтительно, не суперечил. Не хвалил меня, ни в чем не заискивал.

- Но и про казацкую силу смолчал. А твои писари сложили уже стихи на Корсунскую победу, и пан Иван должен был бы принести их тебе.

Зри убо коль єсть храбра i непобiжденна

Козацька в вiйнi сила тверда, мужественна.

Яже всю гордiсть ляську до кiнця смирила

I всю їх пiд нозi смиренно слонила.

Єгда пiд Корсунем сих смертi передаваху,

Гетьманiв i вiйсько храбро прогоняху,

Где воїнство хлопами запомнили звати

I принужденнi землi во користь оддати.

Помнож, боже, на вiки козацькую славу

I покори пiд нозi врагiв наших главу.

Да буде всiгда плiдна казацькая мати,

I дiти її в силi всiгда процвiтати!

- Неуклюжа муза писарская, - сказал я. - Остерегал Выговского перед неуклюжим словом книжным, вот он и не отважился нести ко мне такие вирши. Много тумана напущено даже в грамотные головы, а как же его выгнать оттуда?

- Будь осторожен, Богдан. Теперь у тебя власть безграничная и величие головокружительное, а от них тоже надо очищаться, потому что грехов, преступлений, неправды там еще больше, чем в подлой униженности и мусоре. Когда люди пролили свою кровь за дорогое им дело, им уже ничто не помешает проливать чужую кровь, лишь бы только удержать завоеванное. Так объясняется путь от первого мученика святого Стефана до черных костров инквизиции.

- Что же посоветуешь, Самийло?

- Остановись и подумай. Горячие головы будут толкать тебя дальше и дальше, а ты будь упрямым и непостижимым и для врагов и для друзей.

- Может, и для самого себя?

- Это тоже порой бывает полезно.

И с этими словами оставил меня одного. Не успел я сказать Самийлу, что уже имел до этого намерение идти под Белую Церковь и располагаться там в пределах, обозначенных еще древними киевскими князьями, а потом вести переговоры с королем и его сенаторами. Но должен был говорить это не духу бесплотному, а казакам своим, которые шумно, с музыкой, с высоко поднятыми хоругвями, в радости и приподнятости отправились уже не следующий день широкой долиной Роси, припевая своему походу:

Iшли ляхи на три шляхи,

А козаки на чотири.