Борис Башилов - Непонятый предвозвеститель Пушкин как основоположник русского национального политического миросозерцания

Типичный пример интеллигентской логики.

Подозрительно так же то, что эти эпиграммы впервые были опубликованы Н. Огаревым в сборнике «Русская потаенная литература XIX века». Политическая тенденциозность этого сборника ясна всякому.

Долгое время считалось, что Пушкин написал следующие две эпиграммы, связанные с именем Фотия.

Эпиграмма на графиню Орлову.

Разговор Фотия с Орловой.

В собрании сочинений Пушкина, изданных в 1908 году Из-вом Брокгауз-Эфрон, указано, что эпиграммы только приписываются Пушкину.

Обе эти эпиграммы впервые были напечатаны в заграничном издании «Стихотворений А. С. Пушкина» не вошедших в последние собрания его сочинений. В Пушкинских оригиналах этих эпиграмм нет и принадлежность их Пушкину ничем не доказана, кроме желания русских интеллигентов во что бы то ни стало доказать, что эти пакостные эпиграммы написал именно Пушкин.

К более определенному политическому радикализму Пушкин склонялся только во время жизни в Кишиневе, куда он был выслан за ряд дерзких политических выходок. В Кишиневе Пушкин вступил в масонскую ложу, ту самую, за которую были запрещены все ложи в России, стал брать уроки теоретического атеизма у «глухого философа» англичанина Итчинсона. Об этих уроках Пушкин пишет письмо какому то другу, в котором заявляет, что этот англичанин единственный умный атеист, которого он встречал, но что «система его мировоззрения не столь утешительна, как обыкновенно думают».

«На этом роковом письме, пишет митрополит Анастасий, и базируется главным образом и доныне обвинение Пушкина в безбожии.

Надо однако внимательно читать его собственные слова, чтобы сделать из них ясный и точный вывод».

Проф. Франк справедливо отмечает, что Пушкин считает своего учителя англичанина «единственным умным «афеем», которого он встречал» (другие очевидно не заслуживали такого наименования), 2) что «система его мировоззрения не столь утешительна, как обыкновенно думают», «хотя к несчастию более всего правдоподобная». Надо подчеркнуть и это последнее слово, как свидетельствующее о том, что эта безотрадная система казалась поэту только правдоподобной, но отнюдь не несомненной. Следовательно, она не разрешала всех его сомнений, хотя и могла временно повлиять на направление его мыслей».

В записках А. О. Смирновой читаем замечательные строки о том, как Пушкин определял свою веру в Бога: «Я очень хорошо сделал, что брал уроки атеизма: я увидел, какие вероятности представляет атеизм, взвесил их, продумал, и пришел к результату, что сумма этих вероятностей сводится к нулю. А нуль только тогда имеет реальное значение, когда перед ним стоит цифра. Этой-то цифры и недоставало моему профессору атеизма. Я, в конце концов, пришел к тому убеждению, что нашел Бога именно потому, что Он существует. Я убежден, что народ более склонен к религии потому, что инстинкт веры присущ каждому человеку. Народ чувствует, что Бог существует, что Он есть Высшее Существо вселенной, — одним словом, что Бог есть».

«Увлекшись на короткое время чисто теоретически отрицательными уроками англичанина-философа, — указывает митрополит Анастасий, — Пушкин потом отрекся от своего «легкомысленного суждения относительно афеизма» (Прошение на имя Имп. Николая I в 1826 году), которое он раньше, в своем «Воображаемом разговоре» с Императором Александром I назвал прямо «школьнической шуткой» и удивлялся как можно было «две пустые фразы» дружеского письма рассматривать как «всенародную проповедь». Это признание несомненно было искренним, потому что оно повторяется и в некоторых его письмах к друзьям. В одном случае он прямо называет сказанное им об атеизме «глупостью», а в письме к Жуковскому «суждением легкомысленным и достойным всяческого порицания».

Впрочем и с англичанином атеистом произошло позже то же, что и с Пушкиным. Он сам стал верующим и через пять лет пастором в Лондоне.

«Рассматривая с точки зрения того времени, — заключает митрополит Анастасий, — его «кощунства не выходили из уровня обычного для той эпохи неглубокого вольнодумства, бывшего бытовым явлением в русском образованном обществе конца XVIII и начала XIX века, воспитанном в идеях Вольтера и энциклопедистов».

Пушкин заплатил в этом отношении дань духу своего века не больше, чем другие его современники, но если его вольные стихотворения обращали на себя большее внимание, то именно потому, что они отвечали общему настроению умов и что он сам был слишком заметен среди других рядовых людей, вследствие чего каждое его слово разносилось эхом по всей России.

«Нельзя преувеличивать значение вызывающих антирелигиозных и безнравственных литературных выступлений Пушкина также потому, что он нарочито надевал на себя личину показного цинизма, чтобы скрыть свои подлинные глубокие душевные переживания, которыми он по какому-то стыдливому целомудренному чувству не хотел делиться с другими. Неверующим его могут считать только люди тенденциозно настроенные, которым выгодно представить нашего великого национального поэта религиозным отрицателям, или те, кто не дал себе труда серьезнее вдуматься в историю его жизни и творчества».

«Следует признать, — замечает Митрополит Анастасий, — что все политические и религиозные выпады Пушкина были скорее случайной вспышкой озлобленного ума или просто легкомысленной игрой воображения юного поэта, чем его внутренним сознательным убеждением: они скользили по поверхности его души и никогда не имели характера ожесточенного богоборчества».

«Православное мировоззрение Пушкина создало и его определенное практическое отношение к Церкви. Если о нем нельзя сказать, что он жил в Церкви (как выразился Самарин о Хомякове), то во всяком случае он свято исполнял все, что предписывал русскому человеку наш старый, благочестивый домашний и общественный быт».

Ни убежденным масоном, ни революционером, ни атеистом Пушкин не становится. Очень скоро, уже во время пребывания в Кишиневе, у него наступает отрезвление. Начавшийся было развиваться политический радикализм быстро гаснет после встречи с греческими революционерами. Увидев рыцарей греческой свободы, Пушкин пишет А. Раевскому: «Меня возмущает вид этих подлецов, облеченных священным званием защитников свободы.

Он увидел в «новых Леонидах» сброд трусливых, невежественных, бесчестных людей.

«…Я не варвар и не апостол Корана, дело Греции меня живо интересует, но именно поэтому меня возмущает вид подлецов, облеченных священным званием защитников свободы».