Борис Башилов - Враг масонов № 1. Масоно-интеллигентские мифы о Николае I

«Государь лежал поперек комнаты на очень простой железной кровати, — пишет Тютчева. — Голова покоилась на зеленой кожаной подушке, а вместо одеяла на нем лежала солдатская шинель. Казалось, что смерть настигла его среди лишений военного лагеря, а не в роскоши пышного дворца. Все, что окружало его, дышало самой строгой простотой начиная с обстановки и кончая дырявым> туфлями у подножия кровати.

Руки были скрещены на груди, лицо было обвязано белой повязкой. В эту минуту когда смерть возвратила мягкость прекрасным чертам его лица, которые так сильно изменились благодаря страданиям, подточившим императора и преждевременно сокрушившим его, в эту минуту его лицо было красоты поистине сверхъестественной. Черты казались высеченными из белого мрамора, тем не менее, сохранился еще остаток жизни в очертаниях рта, глаз и лба, в том неземном выражении покоя и завершенности, которое, казалось, говорило: «я знаю, я вижу, я обладаю», в том выражении которое бывает у покойников и которое дает понять, что они уже далеко от нас и что им открылась полнота истины».

Известие о смерти Императора Николая I было встречено мировым масонством и идейными последышами масонства — членами Ордена Русской Интеллигенции с сатанинской радостью. Не имевший как Николай I «зимних глаз без теплоты, без всякого милосердия» А. Герцен в таких «сердечных» тонах описывает свои переживания в «Былое и Думы»: «Не помня себя, бросился я с «Таймсом» в руке в столовую; я искал детей, домашних, чтоб сообщить им великую новость, и со слезами истинной радости на глазах подал им газету… Несколько лет свалилось у меня с плеч долой, я это чувствовал. Оставаться в доме было невозможно. Тогда в Ричмонде жил Энгельсон; я наскоро оделся и хотел идти к нему, но он предупредил меня и был уже в передней. Мы бросились друг другу на шею и не могли ничего сказать, кроме слов: «Ну, наконец-то он умер». Энгельсон, по своему обыкновению, прыгал, перецеловал всех в доме, пел, плясал, и мы еще не успели прийти в себя, как вдруг карета остановилась у моего подъезда и кто— то неистово дернул колокольчик: трое поляков прискакали из Лондона в Твикнэм, не дожидаясь поезда железной дороги, меня поздравить.

Я велел подать шампанского — никто не думал о том, что все это было часов в одиннадцать или ранее.

Потом без всякой нужды мы поехали все в Лондон. На улицах, на бирже, в трактирах только и речи было о смерти Николая, я не видел ни одного человека который бы не легче дышал узнавши, что это бельмо снято с глаз человечества и не радовался бы, что этот тяжелый тиран в ботфортах, наконец, зачислен по химии.

В воскресенье дом мой был полон с утра: французские, польские рефюжье, немцы, итальянцы, даже английские знакомые приходили, уходили с сияющими лицами; день был ясный, теплый; после обеда мы вышли в сад.

На берегу Темзы, — играли мальчишки, я подо. звал их к решетке и сказал им, что мы празднуем смерть их и нашего врага, бросил им на пиво и конфекты целую горсть мелкого серебра. «Ура! Ура! — кричали мальчишки».

— Impernikel is dead! Impernikel is dead! Гости стали им тоже бросать сикспенсы и трипенсы; мальчишки принесли элю, пирогов, кексов, привели шарманку и принялись плясать… После этого, пока я жил в Твикнэме, мальчишки всякий раз, когда встречали меня на улице, снимали шапку и кричали: «Impernikel is dead! Yre!» Имевший «зимние глаза» Николай I, если бы Герцен умер раньше его, никогда бы не сказал и не написал по поводу его смерти такие непристойности, какие написал по случаю его смерти кумир «сердобольной» русской интеллигенции Александр Герцен. Никогда, конечно, не стал бы он бросать уличным мальчишкам копейки, чтобы они услаждали его слух криками:

— Александр Герцен умер! Александр Герцен умер! Ура! Ура!

В России враги Николая I не осмелились обнаруживать свою радость столь открыто, и скрывали ее. Вот как было встречено известие о смерти в самом аристократическом клубе Петербурга — Английском клубе.

«В Английском клубе, — записал в свой дневник Погодин, — холодное удивление. После обеда все принялись играть в карты.» Постепенно и медленно историческая наука все же приближается к распознаванию в Императоре Николае I «государственного человека огромных масштабов, которому, может быть, и равного не найдешь среди русских монархов, как ни высок общий уровень их достоинств и как ни велики лучшие из них», — пишет архимандрит Константин в статье «Император Николай I и его эпоха» (Альманах «День Русского Ребенка» Сан Франциско. 1955 г.). Ибо, как совершенно верно говорил известный церковный деятель второй половины XIX в. митрополит Киевский Платон (Городецкий) про Николая I: «У этого царя воистину была царская душа, во всем ее царственном величии, свете, силе и красоте… Это был величайший из царей всех царств и народов. Я Николая I ставлю выше Петра. Для него неизмеримо дороже были православная вера и священные заветы нашей истории, чем для Петра. Император Николай Павлович всем сердцем был предан всему чистокровному русскому и в особенности тому, что стоит во главе и в основе Русского народа и царства — православной вере. То был истинно православный, глубоко верующий Русский Царь…» «Французский журналист Жан Жак Готье, только что побывавший в Москве, пишет в одном из опубликованных в «Фигаро» очерков, что во время оперы «Декабристы», когда на сцену вышел артист, загримированный Имп.

Николаем Первым, зал разразился бурными аплодисментами. Жан Жак Готье спросил:

— Неужели советские зрители каждый вечер так бурно приветствуют появление Царя?

— Да, — ответила переводчица.

Жан Жак Готье был поражен. Тогда переводчица объяснила, что публика аплодирует не царю, а Народному артисту, играющему его роль, который очень знаменит. Французы успокоились». (Н. Р. С. 17 мая 1954).

Надо думать, что французы, поверив топорному объяснению переводчицы, успокоились напрасно. Кто-то аплодировал артисту, но многие, наверное, аплодировали изображенному артистом Имп. Николаю Первому, на сто лет задержавшему появление большевизма в России.