Жорж Ленотр - Повседневная жизнь Парижа во времена Великой революции

Теперь постараемся представить себе, каков был в 1792 году зал, где заседало Учредительное собрание и где начало свои заседания Законодательное собрание. С утра здесь все оживляется. Сменяется караул: идущий на смену проходит с улицы Дофина, мимо «ристалища», и выстраивается около Манежа, перед гауптвахтой; часовые обмениваются паролем, и ночной караул уходит на место своей стоянки. Двери открываются, и тогда в громадном улье из зданий Капуцинов, Фельянов, Манежа и прилегающих к ним пристроек начинается гул, стихающий лишь поздно вечером. Собираются депутаты, одни с улицы Сент-Оноре и двора Фельянов, другие со стороны «ристалища»; они идут в комитеты, в бюро, в архив, в кабинет президента; они без устали циркулируют по дощатым переходам, соединяющим все отделы, где непрерывно слышен звонкий гул шагов.

Близ помещения сторожа собирается толпа любопытных, пришедших посмотреть на заседание. Ее сдерживают расставленные здесь загородки. Извозчики беспрестанно подвозят просителей: могущественных некогда аббатов и бывших пенсионеров короля, хлопочущих о возобновлении пособия. Незадолго до девяти часов открывают загородки, толпа бросается к четырем лестницам, ведущим на трибуны, и они мгновенно оказываются заполненными. В зале еще пусто: по «плеши», обширному прямоугольнику, где стоят лишь две большие фаянсовые печи, формой напоминающие разрушенную Бастилию, расхаживают несколько приставов в черных штанах и с серебряными цепями на шее. Мало-помалу крытые зеленым сукном депутатские скамьи заполняются. Докладывают, что явился президент и он поднимается на свою эстраду. Раздается звонок колокольчика, и заседание открывается.

Эти заседания протекают очень бурно: часто в продолжение их бывает много шума и мало дела. Ораторы сменяют друг друга на трибуне, но их еле можно расслышать — так длинен зал и шумна публика. По «плеши» расхаживают четыре пристава, тщательно завитых, в черных фраках и низких черных шляпах, с золочеными шпагами на боку. Ежеминутно раздаются их возгласы «Тише!», «По местам!». Депутаты, небрежно одетые (многие в сапогах с отворотами для верховой езды), заполняют «плешь»: они приходят, уходят, щелкают тросточками по своим сапогам, кашляют, плюются на пол, громко разговаривают и издали выкрикивают вопросы. Напрасно президент звонит в свой колокольчик и, надрывая легкие, взывает: «Тише! Господа, займите ваши места!» Тщетно приставы хлопают в ладоши и тоже кричат: «Тише!» Господа депутаты обращают на них не больше внимания, чем шаловливые школьники, которые прекрасно знают, что старый учитель их не ударит [84]. Большую приманку представляет появление у решетки депутаций от департаментов или предместий и патриотов, выставляющих напоказ свои гражданские добродетели.

Однажды члены академического Общества письма поднесли Собранию в виде почетного дара портрет Жан Жака Руссо, сделанный пером, заявив при этом, что «присоединяют свои клятвы к клятвам всех французов и обещают при первом признаке опасности перековать на оружие инструменты своего искусства». В другой раз у решетки появляется аббат Бюрнетт, раздатчик милостыни национальной гвардии. Он подходит в сопровождении женщины, толкающей перед собой двух ошалевших детей. Третьего ребенка она несет на руках. Аббат Бюрнетт громогласно заявляет, что эта женщина — его жена, а ребенок, которого она держит на руках, — плод их любви. Напомнив Собранию о силе чувств, вложенных в людей самой природой, которой он не мог противостоять, проситель продолжает: «Однажды я встретил одного из своих коллег, не принесших присяги. «Несчастный! — сказал мне он. — Что вы сделали?» — «Ребенка, милостивый государь!» И я женился на этой женщине, несмотря на то, что она протестантка, и ее религия нисколько не влияет на мою. Или смерть, или моя жена — вот лозунг, который мне внушает и всегда будет внушать природа!» Потом, уже менее торжественно, Бюрнетт продолжал: «Мы оба бедны, оба родились в деревне, и мы пришли умолять вас выплатить мне 330 ливров, которые я истратил во славу религии; я сожалею, что мое положение не позволяет мне принести их в жертву отечеству». Петиция отослана в Комитет ликвидации; аббату устраивают овацию. Он торжественно проходит по всей «плеши», сопровождаемый аплодисментами Собрания и неся на руках «плод своей любви».

Через несколько дней является делегация от Сент-Антуанского предместья; говорящий от лица ее оратор заявляет, что «воинственные и дикие по природе жители их квартала любят лишь оружие и свободу». Затем у решетки появляется старец. Приставы поддерживают его… Трепет волнения пробегает по Собранию — это Латюд! [85]Он говорит, что уже восемь лет существует лишь на то, что берет взаймы, что живет в нищете, что сорок два года тюремного заключения сделали его неспособным к работе, и он умоляет, чтобы ему оказали временную помощь.

Потом чрезвычайный депутат от департамента Дрома подводит к решетке двух братьев-близнецов, уже прославившихся своим талантом. Эти два крестьянина, прежде простые пастухи, обтесывают в горах камни и высекают на них человеческие лица и пейзажи. Департамент ходатайствует, чтобы этих двух братьев поручили Давиду для окончания их художественного образования… Это предложение принято.

Но вот приставы Собрания открывают двери решетки, и в залу входят министры; хранитель печатей держит в руке конверт, запечатанный красным сургучом: это письмо короля. Несмотря на то что большинство левых депутатов изображают на лицах полное равнодушие, эта короткая церемония не лишена некоторой торжественности. Президент встает, принимает королевское послание и читает его Собранию. Таков этикет, установленный при вручении сообщений, исходящих от двора.

Когда король лично являлся в Манеж, как это бывало при открытии Законодательного собрания, принятии конституции или других важных событиях, его кортеж следовал по улицам Карусель, д’Эшель и Сент-Оноре, экипажи и конвой останавливались во дворе Фельянов, и по описанному нами дощатому переходу Людовик XVI, окруженный своими министрами, проходил в зал и занимал кресло справа от президента. Он еще раз, несколько месяцев спустя, войдет в этот зал — но теперь уже павший, лишенный трона и обвиненный в тяжелейших преступлениях. Тогда мы вернемся к нему.

Но сначала нам необходимо перенестись во дворец Тюильри, где происходит агония королевской власти. В этот день с раннего утра толпа стекается к дворцу по улице Сен-Никез, по Малой Карусели, через калитку, выходящую на большую галерею вдоль набережной Сены. Толпа нарастает, как прилив, который в конце концов обрушивается на стены Тюильри.

Откуда собралась эта мятежная армия? Неизвестно. Кто ей платил? Кто вел ее? Мы этого не знаем. Иногда достаточно нескольких смутьянов, чтобы увлечь все население; достоверно лишь то, что не все, шедшие в этот день приступом на Тюильри, двинулись туда по доброй воле. Мы можем найти подтверждение этому в свидетельстве одного парижанина по имени Филипп Морис, в то время еще очень юного — ему было шестнадцать лет, — служившего писцом у нотариуса Дени де Вильера, контора которого помещалась на углу улиц Святых Отцов и Гренель [86]. 10 августа в девять часов утра Морис, услыхав шум на улице, решил пойти на разведку. Он явился на площадь Красного Креста в ту минуту, когда через нее проходили санкюлоты предместья Сен-Марсо, направлявшиеся в Тюильри. «Эти молодцы, — рассказывает он [87], — решили увеличивать свои силы, забирая с собой всех встречных зевак и ротозеев. Они забрали и меня и принудили идти с ними, хотя у меня не было никакого оружия. На мне не было даже шляпы, так как я думал дойти только до кафе на углу площади Красного Креста и улицы Гренель, в двух шагах от конторы нотариуса, где я работал. Вот каким образом я вынужден был стать одним из актеров, или, вернее, зрителей совершившихся в этот день событий.