Жорж Ленотр - Повседневная жизнь Парижа во времена Великой революции

Всего одна перемена блюд! Несчастье состоит в том, что в революционное время, когда одни поднимаются вверх, они оставляют за собой голодающих, которые прежде были их друзьями, у которых такие же жадные рты и которым так же хочется поучаствовать в дележке и быть хозяевами за столом, убранным со вкусом, хотя и без всякой расточительности. Одним из них был Эбер: злобный « Pere Duchesne » [195]не мог примириться с тем, что некоторые демократы, одинакового с ним происхождения и убеждений, успели достичь того, что живут во дворце, окруженные роскошью, тогда как он все еще прозябает в каморке на третьем этаже на улице Сент-Антуан. Со своей стороны, дочь ювелира Флипона находила вполне естественным, что она сделалась важной дамой, что играет известную роль, что у нее есть свой двор. Она считала, что заслужила все это своими дарованиями, своей философией, своей добродетелью: для нее Ролан был «Катоном», друзья его — «спартанцами», сама она «римлянкой». Наши добродетели, его добродетели, мои добродетели — вот слова, которые она беспрестанно употребляет. Несчастная! Она и не подозревает, что уже сделалась аристократкой и внушает столько же ненависти и зависти, как и сама Австриячка [196]. Так изменяется все на этом свете. Эбер со своим обычным остроумием и язвительностью сумел заставить ее почувствовать это. И сделанное им описание одного из обедов во дворце Ролана, где, по его словам, «вознаграждают себя за прежний пост», с этой точки зрения заслуживает, чтобы мы привели его здесь.

«Несколько дней назад депутация из полдюжины санкюлотов явилась к этой старой развалине (рогоносцу Ролану); к несчастью, они попали туда во время обеда. «Что фы хотите?» спросил у них швейцарец, остановив их в дверях. «Мы желаем поговорить с добродетельным Роланом». — «Здесь софсем нет допродетельных», — отвечал упитанный и хорошо выбритый страж, протягивая руку для «смазки». После этого наши санкюлоты прошли по коридору и вошли в прихожую добродетельного Ролана. Они никак не могли протолкаться сквозь толпу слуг, наполнявших ее. Двадцать поваров, нагруженных самыми изысканными фрикасе, кричали во все горло: «Пропустите, пропустите, дайте дорогу: это соуса добродетельного Ролана!» Другие кричали: «Дорогу жаркому добродетельного Ролана!» Третьи: «Скорее пропустите закуски добродетельного Ролана» и еще: «Вот пирожные добродетельного Ролана!» — «Чего вам надо?» — спросил у депутации какой-то лакей. «Мы хотим поговорить с добродетельным Роланом»…

Лакей идет сообщить эту свежую новость добродетельному Ролану, который появляется нахмуренный, с полным ртом и салфеткой в руках. «Наверное, Республика в опасности, — говорит он, — что вы побеспокоили меня во время обеда»… Ролан провел санкюлотов в свой кабинет рядом со столовой, где пировало более тридцати лизоблюдов. На почетном месте, справа от добродетельного Ролана, сидел Бассатье; а слева шпион Робеспьера, маленький Луве со своей картонной физиономией и впалыми глазами, который с вожделением смотрел на супругу добродетельного Ролана… Один из членов депутации столкнулся с лакеем и уронил десерт добродетельного Ролана. Узнав о гибели десерта, жена добродетельного Ролана в гневе сорвала с головы свои фальшивые волосы».

Фальшивые волосы. Это оскорбление для женщины было обиднее всего, и госпожа Ролан, казалось, живо почувствовала его. Когда через год после этой статьи она предстала перед трибуналом, то показалась своим судьям с кокетливо распущенными волосами; не для того ли, чтобы снять со своей красоты это ужасное, поразившее ее прямо в сердце подозрение — фальшивые волосы?

Настали трудные времена: миновали часы идиллии, когда бедная Манон бросала в стаканы гостей лепестки роз, приколотых у ее корсажа, и приветствовала зарю нового века. В последние дни министерства Ролана народное недовольство выражалось столь грозно, что друзья уговаривали министра и его супругу уходить на ночь из дворца на улице Пти-Шан: два или три раза они уступали их настояниям, но эти переселения надоели госпоже Ролан, и она решила ночевать дома. Она приказала перенести кровать мужа в свою спальню и ложилась спать не иначе, как положив под подушку или на ночной столик пистолет, который она решила пустить в ход «не для бесполезной защиты, а для того, чтобы покончить с собою в случае появления убийц, во избежание оскорблений с их стороны».

В те дни, когда во дворце министерства внутренних дел не было приема, госпожа Ролан проводила вечера вдвоем со своим мужем: ее маленькая дочь Эвдора обедала отдельно со своей гувернанткой. Госпоже Ролан было в то время тридцать восемь лет: она не утратила своей свежести, юности и красоты [197]. Ее муж, которому она годилась в дочери, походил на почтенного американского квакера. Дочь резвилась около них с распущенными кудрями, и вся семья имела вид обитателей Пенсильвании, перенесенных в салон Калонна.

«Я видел у нее, — говорит другой современник, — несколько министров кабинета и главнейших жирондистов. Женщина, казалось, была не совсем на месте в их кругу и не вмешивалась в разговоры; обыкновенно она сидела за своим бюро, писала письма и казалась поглощенной другими делами, хотя не пропускала ни одного сказанного слова. Простота ее наряда не мешала ей быть прелестной, и хотя ее труды достойны мужчины, она украшала свои заслуги всем очарованием своего пола».

Поэтому можно думать, что если салоны министерства внутренних дел посещались многими людьми, то их привлекало туда не столько уважение к Ролану, сколько его очаровательная жена. Все, что было влиятельного в политике, спешило туда, привлеченное грацией, умом, красотою, пылкими убеждениями той, кого Эбер с ненавистью называет женой «рогоносца Ролана».

До сентября Дантон не пропускал ни одного дня без того, чтобы не зайти к ней. То он являлся на совещание, причем приходил раньше назначенного времени, чтобы провести несколько минут с ней, в ее комнатах. То он приглашал самого себя вместе с Фабром д’Эглантеном «съесть тарелку супа» в министерстве. Бывали у нее и Дюмурье, «галантный с женщинами, но совершенно неспособный иметь успех у тех из них, кого можно было обольстить разговорами»; и Робеспьер, которому она с трудом прощала его злой язык, скучный тон, некорректные выражения и плохой выговор; и Люкнер, старый военный, полудикий, любивший выпить, вечно бранившийся и со всеми говоривший на «ты»; и Клоотц, «защитник рода человеческого», говоривший длинные и возвышенные речи, много евший и без церемоний стремившийся занять лучшее место и урвать лучший кусок; и Луве, маленький, хилый, близорукий, неряшливо одетый, храбрый как лев и простодушный как дитя, способный поочередно «потрясать погремушками веселья, живописать кистью истории и поражать громом красноречия». Бывали и Горза, и Барбару, и Бриссо, и Лантена, и Банкаль дез Эссар, и Боек Все они были ее друзьями, а Боек остался верным другом даже в самые тяжелые дни.