Роберт Робинсон - Чёрный о красных: 44 года в Советском Союзе

Только когда стала падать производительность труда, мастера участков попросили начальство увеличить рацион. В свою очередь директор завода обратился с такой же просьбой в Совет министров, и через неделю после этого в столовой вместо двух ложек картофельного пюре стали выдавать по четыре. Рабочие, получив добавку, повеселели, и производительность труда выросла. Однако на несколько сот рабочих (в том числе и на меня) увеличение рациона не распространялось. Причины никто объяснять не собирался. Но мы-то знали, что нас объединяет: мы были беспартийными.

С каждым днем силы мои убывали. Никогда в жизни мне так не хотелось есть. Присущее мне жизнелюбие пропало. Цех, куда я, бывало, приходил с таким же удовольствием, с каким ребенок приходит на площадку для игр, превратился для меня в пыточную камеру. Я то и дело поглядывал на часы и считал минуты до окончания смены. Вялость, головокружение и головные боли не проходили. Я только и думал, что о еде.

В цеху многие рабочие ослабли настолько, что с трудом могли контролировать свои физиологические потребности. То и дело кто-нибудь срывался с места и бежал в уборную. Там обычно всегда стояла очередь, и несчастные либо пытались найти укромный уголок, чтобы справить нужду, либо возвращались в цех в мокрых брюках. Случалось, рабочие мочились прямо у станка. Даже мастер не обращал на это внимания. Такую же картину можно было увидеть на улице.

В разгар голода на заводе открыли столовую для элиты. В ней кормили директора и его заместителей, инженеров, партийных секретарей, начальников цехов, некоторых из мастеров, а также особо приглашенных. Хотя рабочих это разозлило, у них не было сил, чтобы протестовать. Мое и без того тяжелое положение намного ухудшилось, когда администрация решила по-новому организовать питание рабочих. По непонятной причине она открыла столовые рядом с цехами, вместо того чтобы кормить всех в большой общей столовой. В этих столовых действовал закон джунглей — побеждали сильнейшие.

Во-первых, еду теперь готовили рядом с рабочим местом. Запах пищи дразнил нас все утро. К обеду мы превращались в стаю диких зверей. Некоторые из рабочих останавливали станки за пятнадцать минут до перерыва, подходили к столовой и не сводили глаз с дверей. Это была не обычная очередь, а толпа. Все в напряжении ждали момента, чтобы ворваться в столовую. Как только двери распахивались, люди бросались к еде, пихаясь, отталкивая друг друга, ругаясь. Они бежали, словно обезумевшие животные, готовые затоптать упавших.

Я не мог присоединиться к толпе по двум причинам: из-за слабости и отвращения. Итак, пришлось обходиться без обеда. В полдень я оставался сидеть за своим рабочим столом и довольствовался куском черного хлеба с солью.

Я чувствовал, что умираю. На заводе теперь было тепло, но дома стоял холод. Голод меня мучил. Через неделю после того, как столовую перенесли к цеху, я встретил в коридоре секретаршу Громова. Она меня хорошо знала и, кажется, неплохо ко мне относилась. Мы поздоровались, и она, посмотрев на меня, с беспокойством в голосе спросила:

— Товарищ Робинсон, что с вами? Почему вы так исхудали? Вы не заболели?

— Вот уже несколько недель у меня постоянно болит голова.

Когда она посоветовала мне сходить к врачу, я ответил, что аспирин мне не поможет.

— Что же вам поможет?

— Еда.

— Но ведь недавно на заводе улучшили питание.

— У меня нет сил, чтобы бороться за кусок хлеба. В обеденный перерыв цех превращается в сумасшедший дом. Все, как безумные, несутся в столовую.

Секретарша посочувствовала мне:

— Товарищ Робинсон, приходите в мой кабинет после работы. Обычно Громов не принимает рабочих по вечерам, но я попробую его уговорить. Попросите его разрешить вам брать домой из столовой полагающуюся вам порцию. Уверена, что он пойдет вам навстречу.

К счастью, у меня не было в тот вечер занятий в институте, и после работы я съел кусок хлеба, запил его водой и отправился к Громову. Секретарша улыбнулась мне и указала на кабинет начальника. Я постучал в дверь, подождал немного и вошел.

«Добрый вечер, товарищ Громов». Он сидел за столом, погруженный в чтение каких-то бумаг.

Не поднимая головы и не ответив на мое приветствие, Громов спросил: «Что вам нужно?»

Не думал, что мне придется просить подаяния, особенно у человека скользкого, непринципиального, глубоко мне неприятного. Но инстинкт самосохранения взял верх.

«Товарищ Громов, прошу разрешить мне забирать из столовой домой положенную мне на обед порцию. Я слишком слаб, чтобы бороться за место в столовой в обеденный перерыв. Пожалуйста, пойдите мне навстречу».

«Я не могу этого сделать», — сказал Громов, не поднимая на меня глаз.

Голод и гордость боролись во мне, но гордость оказалась сильнее и одержала победу.

Я попрощался и вышел. Громов не сказал ни слова. Я достаточно хорошо знал этого человека: он удовлетворил бы мою просьбу только в том случае, если бы я стал перед ним пресмыкаться.

Зима 1942–1943 года выдалась необыкновенно суровой. Я чудом ее пережил и радовался приходу весны. Еще один месяц морозов — и я бы умер. Я очень ослаб. Симптомы плеврита не вернулись, но даже один пролет лестницы давался мне с большим трудом.

Проснувшись однажды утром, я почувствовал полное бессилие. Врач заводской поликлиники нашел, что у меня повышенное содержание сахара в крови, и прописал уколы инсулина. Уколы действительно помогли, но скоро инсулин в поликлинике закончился. С выписанным врачом рецептом я исходил дюжину аптек, но все напрасно — как мне объяснили, во время войны инсулин просто перестали производить.

Один из наших заводских, которого я знал еще до войны, сказал мне, что ему, как диабетику, выдают дополнительный паек. Я последовал его совету и, заручившись в поликлинике справкой о высоком содержании сахара в крови, отправился в медпункт. Написал заявление с просьбой предоставить мне дополнительное питание и заполнил специальную форму. Мне сказали, что ответ придет недели через две.

Прошло две недели, ответа не было, и я решил снова обратиться с той же просьбой. Не то чтобы я ожидал получить ответ от неповоротливой бюрократической машины ровно через две недели — но я боялся, что мое первое заявление затерялось. И коль скоро меня по-прежнему мучила слабость, я снова пошел в поликлинику на обследование. Я попал к другому врачу — женщине лет сорока.

Доктор Цепляева попросила меня раздеться до пояса, а сама стала мыть руки. Когда она повернулась и увидела меня, у нее вырвалось: «Боже мой!»

Она ушла за ширму и несколько минут не выходила.

Неужели черная кожа вызвала у нее такое отвращение? Но ведь она и глазом не моргнула, увидев меня в дверях своего кабинета. Когда доктор Цепляева вышла из-за ширмы, мне показалось, что она плакала. Она стала слушать меня стетоскопом, и я убедился, что в глазах ее блестели слезы.