Роберт Робинсон - Чёрный о красных: 44 года в Советском Союзе

«Чудесный сегодня день, правда?» — обратилась она ко мне. Я узнал ее — она работала в регистратуре санатория — и предложил присесть в тени под деревом. Она согласилась и подозвала подруг, Нюру и Беллу.

Мою знакомую из регистратуры звали Юлей. Она рассказала, что до войны жила в Ленинграде, работала учительницей в школе. Не знаю, была ли у нее семья. Судя по серебряным прядям в волосах, она вполне могла уже быть молодой бабушкой.

Ее подруга Белла — химик по профессии — приехала из Астрахани. Невысокого роста, полная, смуглолицая, черноволосая и темноглазая, она держала себя как типичная идейная коммунистка, а в прошлом — образцовая комсомолка. В отличие от ее подруг, в Белле чувствовались подозрительность и враждебность. Я подумал, что мы с ней вряд ли подружимся.

Большие карие глаза Нюры излучали особый свет. Я прочитал в них, что Нюра — человек думающий, способный глубоко чувствовать и сострадать. Она была необычно высокого для русских женщин роста (почти метр семьдесят), стройная, широкоплечая, красивая. На вид ей можно было дать лет тридцать, не больше. Воспитанная, сдержанная, Нюра ничего не рассказала о себе. Я узнал лишь, что она москвичка.

Ни одна из женщин не поинтересовалась моим прошлым, и я был очень благодарен им за это: расспросы неизбежно приводили к разглагольствованиям о расовой проблеме в Соединенных Штатах. Для меня же быть объектом дискуссии о пороках американского капитализма — настоящая пытка. Представьте себе, каково было бы приехавшему в Европу австралийцу, если бы все приставали к нему с расспросами о кенгуру и бумерангах! По отношению ко мне русские обычно испытывали (или делали вид, что испытывают) сочувствие, что мне порядком надоело. Но главное в другом: я считал, что если человека жалеют — значит, не уважают.

В тот теплый солнечный майский день я просто хотел быть самим собой, и мне казалось, что и Нюра с Юлей хотят того же. Что же касается Беллы, то она в присутствии подруг помалкивала. Мы решили пойти на пляж. Там мои спутницы сбросили ситцевые платья и оказались в закрытых, плотно облегающих фигуру купальниках. Все трое кинулись к морю, проплыли метров сто и вернулись.

— Пойдемте купаться, — позвала меня Юля.

— Вода замечательная, — добавила Белла.

— Как-нибудь в другой раз. Для меня пока еще слишком холодно.

— Только входить страшно, а потом быстро привыкаешь, — не унималась Белла.

— Я четыре раза болел плевритом, и врач строго-настрого запретил мне купаться в холодной воде.

Хотя организованная Кремлем кампания против иностранцев, продлившаяся лет десять, была в то время в полном разгаре, и общение с иностранцами не поощрялось, нашему знакомству предстояло перерасти в настоящую дружбу (правда с Беллой в меньшей степени, чем с Нюрой и Юлей). Очевидно, чем дальше от Москвы, тем неохотнее русские подчинялись указаниям Кремля, потому что через несколько дней после нашей первой встречи Нюра и Белла поджидали меня у ворот студии. Особенно приятной неожиданностью стал для меня приход Нюры — как мне показалось, самой застенчивой из всех них. Мне хотелось верить, что именно Нюра пожелала со мной встретиться и уговорила Беллу пойти вместе с ней. Они сказали, что в санатории меня спрашивали какие-то люди: мужчина и женщина. Трамвай ушел прямо из-под носа, и мы решили идти пешком. Я заметил, что от нас не отстают трое мужчин, которых я уже раньше видел в санатории. Сначала они топтались на другой стороне улицы, но стоило нам пойти, как они двинулись за нами. Скоро нам навстречу попалась та самая пара, которая меня разыскивала. Мужчина представился мне и сказал: «Товарищ Робинсон, режиссер нашего театра просит вас зайти к нему в воскресенье».

«Что ему от меня нужно?» — я едва скрывал раздражение, ведь они помешали моей прогулке с Нюрой. Однако не зная, что это за люди, сказать им что-нибудь грубое или пройти мимо было бы не только невежливо, но и опасно.

«Мы выполняем ответственное задание правительства, и нам нужна ваша помощь. Прочтите это», — сказал мужчина, протягивая мне конверт.

В конверте оказалось письмо от режиссера Одесского драматического театра. Ему поручили срочно поставить пьесу «Глубокие корни», и он просил меня рассказать об отношениях между белыми и черными южанами. Битый час я пытался убедить посланцев режиссера, что не могу говорить о нравах американского Юга, поскольку сам я там никогда не был. Все, что я знал, было почерпнуто из книг или из рассказов чернокожих южан, перебравшихся на Север.

Однако эти двое обязаны были выполнить поручение режиссера, и если бы я сорвался у них с крючка, им бы не поздоровилось. Кроме того, они отлично знали, что консультанта лучше меня во всей Одессе не найти.

В следующее воскресенье (мой выходной день) в десять утра я был в театре. Секретарь провела меня в кабинет режиссера. Из-за стола красного дерева навстречу мне поднялся высокий, стройный мужчина. Представившись, он подошел ко мне и, обняв за плечи, подвел к дивану. Мы сели. Стоит ли говорить, что я чувствовал себя не в своей тарелке, — я не привык, чтобы незнакомые люди вели себя со мной как с закадычным другом.

«Товарищ Робинсон, как вам известно, мы готовим постановку «Глубоких корней». У нас осталось десять дней до премьеры, и мне нужно кое-что прояснить для себя. Например, возможно ли, чтобы богатая белая хозяйка обращалась за советом к своей черной служанке?! В пьесе они говорят между собой, как равные!»

Он посмотрел на меня, помолчал и добавил: «Такого же не может быть! Черных в Америке ни во что не ставят!» Режиссер ждал, что я с ним соглашусь. Но я решил быть с ним честным.

«Я далек от театра и не вправе судить о пьесе. Но кое-что о расовой ситуации в Америке знаю. Вражда между белыми и черными там действительно существует, причем в одних штатах она сильнее, в других — слабее. Что касается отношений между богатыми белыми хозяйками и их чернокожими служанками, то они традиционно близки. Я слышал от нескольких чернокожих южан, которым вполне доверяю, что им были известны случаи, когда младенца белой хозяйки кормила грудью черная служанка или кухарка».

Режиссер побагровел, вскочил на ноги и воскликнул: «Какая ерунда! И вы хотите, чтобы я поверил в эту чушь?!».

Я молча смотрел на него.

«Как вы не понимаете, — продолжил режиссер, — ведь если белая мать соглашается, чтобы ее младенца кормила грудью негритянка, она тем самым дает понять, что белые и негры равны. Но ведь белые в Америке ставят себя выше негров. А кормление грудью так же интимно, как любовь».

Режиссер помолчал, немного успокоился, и на лице его появилось выражение недоумения и задумчивости. «Поверьте, то, что вы сейчас сказали, для меня полная неожиданность. Я не представлял, что подобное возможно в Америке».